Деда Ваську все в квартире любили, потому что был он старожил и в их доме и вообще. Сколько лет было старику, про то никто не ведал. Всегда считалось, что много. Это потому, что он вечно был седой, с усами и небритый. Но небритый ровно настолько, чтобы небритость не переходила в бороду, а всегда оставалась запущенной белой щетиной.
Дедом же Васькой его звали и за глаза и в глаза все, даже дети. И тоже с незапамятных времён.
А сейчас был он широк в кости и, несмотря на согбенную спину, производил впечатление могучего мужика, потому что головку его самодельного бадика сжимала могучая такая лапа, которой вполне можно было ещё ломать пятаки.
Однажды он эту самую лапищу сжал в кулак и тем кулаком осенил Валентина, Раисиного мужа, прямо в середину лика его, искажённого в тот момент пьяной гримасой гнева, ибо он вознамерился избить супругу. Саданул, значит, дед Валентина между глаз, а когда тот сначала упал, потом полежал и только затем уже очухался, дед Васька окропил его добротой взора своих васильковых глаз и промолвил:
- Бабу бить мужику - последнее дело, особенно если эта баба его собственная. Ты вот её побил, и поймут все вокруг, что нет у неё защиты, а потому и захотят её сами бить. А тебе и ответить нечем: сам же пример показал.
Валентин с тех пор стал здороваться с дедом первым и говорить ему «Вы» при встрече, навеличивая по имени и отчеству – Василием Сергеевичем.
Дед редко выходил из своей комнаты, и то только для того, чтобы проследовать в туалет или ванную. При этом - с папиросой, казалось, от рождения прилепившейся в уголке его рта.
Когда Нинка, у которой был грудной ребёнок, развешивая выстиранные пелёнки на кухне, решила сказать, что ей не нравится эта привычка деда, тот спросил только:
- Чё сказала?..
Но выразительно так спросил, «с душой». Больше замечания не повторялись.
Однажды, в начале лета, дед собрал всех жильцов их коммунальной квартиры на кухне и сообщил, чтобы все они брали отпуска и куда-нибудь выезжали, ибо вознамерился он сделать ремонт в местах общего пользования. Дальше ничего уточнять не стал. Только через три недели, как и обещал дед, коридор, кухня, туалет и ванная сверкали добротной свежестью качественного ремонта. Денег дед ни с кого из жильцов брать не стал, отговариваясь:
- Ничё… Вот умру, а вам память про меня останется. Да и деньги-то небольшие, господи: сын со своею бригадой всё сделал.
Сына деда Васьки все соседи знали. Был это здоровенный молчаливый мужик, такой же как сам дед, только лет на двадцать пять помоложе. Кажется, раз в месяц он появлялся в квартире и молча проходил в комнату деда, неся в руках пакеты с какой-то снедью. Там сидели они с отцом тихо минут двадцать, и потом сын выходил, но уже без пакетов, чтобы через месяц появиться опять.
И жизнь продолжала течь дальше. А руководил этой жизнью в их квартире дед Васька, и все жильцы это чувствовали. Когда сын Елены Ивановны Вовка стал приходить из школы весь избитый и растрёпанный, через три дня наблюдений за ним дед пошёл его встречать. Всё. Вовку больше не трогали.
А когда Нинка, та самая, что пыталась бороться с дедовым курением, плакала на кухне, потому что ребёнок у них с мужем подрос, а в детском саду мест не оказалось, дед сходил куда-то, надев чёрный пиджак, от которого пахло слежавшимися старыми вещами и на котором красовались наградные колодки, и – всё: место для Нинкиного с Лёвой наследника сразу же обнаружилось в детском саду, что был напротив дома.
Однажды, выйдя в очередной поход в туалет, дед Васька увидел на кухне Николая Степановича, соседа из крайней комнаты, который курил в форточку. Дед изменил привычный маршрут и подошёл к соседу, с которым иногда позволял себе продолжительные беседы, ибо тот был вторым, после деда, по старшинству в квартире и тоже жил одиноко.
Сначала поговорили о том, о сём. Потом дед Васька, без всякого перехода, промолвил:
- Даааа… Уходить, видно, пора, Степаныч…
Ещё раз затянулся едким своим «Беломором» и продолжил:
- Сын вчера приезжал. Говорит, внук скоро женится. Дааа, женится, значит…
И опять замолчал, мусоля во рту папиросу.
- Жену, стало быть, в дом привести хочет. А дома-то и нет. Они же вчетвером с сыновой семьёй в двухкомнатной живут. Там ещё и младший внук мой… Вот, значит…
Молчит дед, молчит и его собеседник, понимая, что говорить тут не о чем. И так всё ясно. Дед прикуривает от папиросы Николая Степановича, потом продолжает:
- А если я умру, то и жилплощадь для внука освободится. А чё? Нормально… Ротация, понимаешь ли, поколений…
Затем, словно бы стряхнув оцепенение, обращаясь к соседу, продолжил уже будничным тоном:
- Ты, Степаныч, ну… когда меня не будет… дела, значит, в свои руки бери. Руководи ими тут. А то – молодые, пропадут… Нинка вон с Лёвиком третий день уже не разговаривают, а у них же ребёнок растёт и весь этот непорядок видит. Нехорошо это. И за Валентином присмотри. Он, кажется, опять попивать начинает. Несколько раз уже видел, как Раиса его из комнаты с мокрыми глазами выходит и от меня эти глаза прячет. Ладно, пойду к себе…
И, уже отойдя от соседа, вспомнил:
- Да! У Елены Ивановны в комнате, кажется, батарея подтекает. Ты… это… слесаря, что ли, из жилконторы вызови, или сам как-нибудь…
И снова зашаркал к дверям в свою комнату.
Пришёл дед Васька в свою просторную коммунальную недвижимость с окнами, выходящими в тихий двор, лёг на старую никелированную кровать с панцирной ещё сеткой и руки на груди сложил.
К утру его не стало…
|