Жизнь на птичьем дворе кипела, как чугун с кашей – шумно и деловито, клокотала спорами, пузырилась общественными мнениями, симпатиями, антипатиями, взрывалась буйными страстями, фыркала и лезла наружу в большой, неведомый ей мир. Чего в этой жизни только не было?
Обитатели птичьего двора раз по десять на дню и ссорились, и мирились, и влюблялись, и ревновали, и плели интриги, и каялись в своем окаянстве и слезно молили отпустить им грехи, и грехи, надо отдать должное милосердию этих пернатых душ, отпускались так же легко, как и совершались. Много, много, чего было – обо всем и не расскажешь. Интересная была жизнь, насыщенная. Её можно было бы назвать даже веселой, если бы в её течение не омрачали время от времени всякого рода драмы и даже трагедии. Всякое случалось: то совершит свой разбойничий набег лиса, то ястреб схватит зазевавшуюся курицу, то проворный хорек за одну ночь обезглавит весь молодняк, кого-нибудь придавит рухнувшая поленница, кто-то наклюется на помойке какой-нибудь отравы, и тихо отойдет в мир иной в темном бурьяне. О быстротечности земной птичьей жизни красноречиво говорила и дубовая плаха посередине двора вся исчерченная вдоль и поперек тысячами отметин от острого топора и бурая от пролитой на ней крови. Но об этом как-то старались не думать, о несчастных жертвах никто особенно не убивался – некогда было, да и зачем? Жили инстинктами. Птичий двор – он и есть – птичий двор: день прошел и, Слава Богу!
Но тут случилось такое, о чем и старожилы птичьего двора не припомнят. Это же просто удивительное событие! На макушку вековой липы, что росла на берегу барского пруда сел орел. Да-да! Самый настоящий орел, которых в тех краях и отродясь никто не видывал, слышали только, что есть такая благородная птица, которая считается царем всех пернатых тварей на земле. Вот эта новость! Настоящая! Это вам не то, что Буренка ногу Хохлатке отдавила или Тузик утке половину хвоста вырвал, чтобы не лезла в его миску. Сам Орел пожаловал. Птичий двор затаился, словно вымер, все попрятались, кто куда мог и, не сговариваясь, заняли выжидательную позицию, ибо было неизвестно, чем визит такой грозной птицы может обернуться для беззащитных кур и уток, миролюбивых гусей и изнеженных индюков. Затаились, стали ждать, наблюдая за поведением Орла, кто из-под дров, кто из бурьяна, кто из родного курятника. Одни только ласточки, как молнии носились в воздухе, ловя мошек, вероятно надеясь, что царственная птица вряд ли снизойдет до того, чтобы гонятся за такой мелочью, как они. К тому же у них под крышей дома в гнездах пищали голодные птенцы.
Орел же точно умер, до самого обеда и головой ни разу не пошевелил. Потом, когда солнце стало в зените и от навозной кучи за скотным двором в небо стало подниматься голубое марево, венценосная птица очнулась и, осмотревшись как бы с неким недоумением вокруг (в экую глухомань меня нелегкая занесла) принялась чистить ужасным клювом, напоминающим консервный штопор, перья. Покончив с прихорашиванием, Орел пристально посмотрел вдаль, размял огромные крылья, разводя их в стороны и вновь складывая, потянулся, оттолкнулся от сука липы и, нырнув в синеву. Сначала словно покатился вниз, спикировал, над поросшим ивняком прудом, по зеленой воде скользнула его величественная тень и пропала, затерялась в дебрях крапивы и репейника. Потом он выровнялся и взмыл в небо, легко, как будто невесомый пух подхватил ветер. Несколько раз лениво, он взмахнул крыльями, затем слегка накренился набок и, поймав воздушный поток, по спирали стал удаляться от земли, неподвижно зависая в воздухе, перескакивая с одного воздушного круга на другой. Жаркое летние солнце облило его ослепительным светом, крылья вспыхнули золотом, даже показалось, что он взбирается вверх по лучу, но нет повернул в сторону, и теперь он уже плыл не над деревней, а где-то темнеющим вдалеке лесом – всё, удаляясь и удаляясь. Когда в небе от него осталась лишь малоприметная точка, птичий двор успокоился. Теперь можно было, и обсудить это событие. На середину круга вышел Петух:
– Вот все говорят, Орел – Орел, а я, честно говоря, разочаровал. Нет, вы видели, как он полетел?! Как лист осенний оторвался от дерева, и пошло его трепать и кружить, ни напора, ни страсти, ни уверенности, ни красоты я в его полете не нашел. Какой безграмотный излом крыла?! А это уродливое заваливание набок? Зачем?! Разве так летают? Создается такое впечатление, что он понятия не имеет об аэродинамике, эта наука для него пусто звук. Друг, – обратился Петух к Гусаку, – позволь мне взять тебя в качестве примера, как образец истинного полета.
Гусак согласился. Месяц тому назад он задал Петуху хорошую трепку и последний сильно «зауважал» его после этого и между ними установилась «истинная дружба»: Петух льстил – Гусак поддакивал. В союзе с Гусаком Петух мог не бояться глупого и вальяжного индюка, а Гусак довольствовался тем, что красноперый вождь кур поддерживал планку гусиного авторитета на птичьем дворе.
– Вот где красота полета! Он разбегается до середины горы, рассекая мощными крыльями воздух. В каждом его взмахе сила, энергия, уверенность – это если хотите вызов, воздушной стихии, закону всемирного тяготения. По сантиметру отрывается от земли и летит, летит. О, какой титанический труд виден в этом полете! Как безукоризненно грамотно он опускается посередине пруда, пролетев добрые сто метров. А как классически тормозит крыльями, поворачивая их перпендикулярно горизонту и вот, рассекая лапами водную гладь, он завершает свой полет. И это, я вам доложу, полет! Вот пример для подражания. Ну, а как летает «легендарный» орел – мы с вами видели. У нас иной раз и бумага так летает с помойки по прихоти ветра. Клок соломы вихрь может вознести выше облака стоячего. Чистой воды жульничество и надувательство.
– Жульничество и надувательство! – согласились куры.
– Жульничество! – подтвердили утки.
– Мошенничество! – крикнул индюк, и гневно затряс кожаным наростом над клювом, именуем в народе «соплями». Гусыни одобрительно загоготали.
– Так не летают! Это не по правилам! – загалдел весь птичий двор, – Он шарлатан! Хватит кормить нас легендами и мифами! Наслушались мы этих сказок! Одни враки! Лучше всех летает наш Гусак.
Гусак засмущался и продемонстрировал всем присутствующим свои могучие крылья, захлопал ими, распластал по земле и гоголем нарезал круг почета.
– А вы видели, как летает соловей? – спросил у публики воробей. Воробей хоть и считался вольной птицей, но жил под карнизом птичника и посему считался своим, правда, своим не настолько, чтобы клевать с домашней птицей из одного корыта и поэтому бедному воробью приходилось вечно довольствоваться объедками, приворовывать, но он и тому был рад. Птичий коллектив он побаивался и беседовал с ним сидя на заборе, – Вот если честно, то мне стыдно за такого родственника. Летает он в сто раз хуже меня.
– Так он знаменитый певец! – попробовал кто-то робко возразить.
– Космополит он знаменитый, а не певец! Коли ты певец, как пой, сукин ты сын, круглый год для своего народа, а не таскайся по заграницам. Или, что зимой нам песни не нужны – вьюга хорошо поет? Нет, приперся! Посвищет, пощелкает с начала мая до середины июня и как воды в рот наберет. А какой прок-то от его песен? Ладно, Петух поет с пользой – время обозначает, к тому же истинный патриот, – воробей тоже считал себя патриотом, причем в миллион первом колене, ибо никто из его предков чуть ли не сотворения мира не покидал пределов родной деревни.
– Правильно! – согласилась общественность, – Тут одни ласточки одолели: носятся день-деньской, как угорелые, в глазах от них рябит, птенцы вечно голодные орут. Зачем рожать такую ораву, если прокормить не можешь? И что это за манера такая лепить гнезда из грязи на свежей побелке. Вот она – культура-то заморская! И тоже летать не умеют – мечутся, как мухи. Нет в них ни степенства, ни благородства, как у нашего Гусака. Над водой часами кружатся, а сесть боятся. Трусы!
Потом обсудили сороку, ворону, грача, дергача, кукушку, всех кого знали и не знали. Одни не умели летать, другие строить гнезда, третьи фальшиво пели, четвертые неправильно воспитывали детей. Долго бы длился это диспут, но из дома вышла хозяйка с ореховым прутиком и положила конец всем толкованиям:
– Вам что тут медом намазано? Весь двор загадили! Кышь – проклятые! Нажрались – какого беса галдите! Вань, ты лапши просил, – обратилась она к мужу в дом, – кого рубить-то?
– Руби петуха! Он, подлец, совсем обленился – чужих петухов со двора не гоняет, кур топчет через пень колоду и поет по утрам, как во сне бредит, – ответил муж.
– Жалко, петуха-то! Он умный! Неизвестно какой новый задастся.
– Да уж задастся какой-нибудь, ему авось в университет не поступать, главное, чтобы свое петушиное дело знал.
А где-то далеко-далеко «неправильно» летел Орел, и не было рядом с ним не одного сведущего в аэродинамике, чтобы научить его летать по правилам на примере Гусака. В синем воздухе, над крышей родного двора все также «хаотично и глупо» носились ласточки, «неправильно и безграмотно» каркали грачи. «Фальшиво», сидя у «неправильного» гнезда, не экологически чистого, а свитого из разной дряни: алюминиевой проволоки, металлической стружки стрекотала сорока. Кстати, спил на дубовый плахе тоже был «неправильный», и когда петуха ткнули в него клювом, он заметил, что спил-то неровный, и дуб из которого вышел этот чурбак, тоже рос «неправильно», ибо годовые кольца на срезе отличались друг от друга – это было какая-то карикатура на геометрию. Да и угол заточки топора был «неправильный» и не под тем углом опустила его глупая баба на петушиную шею. Конечно же, и лапшу она сварила своему мужу-невежде далекую от эталона классической ресторации.
Надо ли говорить, что и сказку автор сложил неправильную, не так нужно было, а как-нибудь иначе, мягче, лаконичнее, красочнее, добрее, с подтекстом что ли. А так – это же черт знает, что такое, а ни сказка – ни в какие ворота не лезет! Простите, граждане хорошие. Мир не без добрых людей, авось научит кто-нибудь. На то только и уповаю.
04. 02. 12 г.
|
