... и в очередной раз, вероятно, четвертый, но теперь-то уж абсолютно неоспоримо, я удостоверился в том, что светильники потушены, – я ведь не склонен безоговорочно соглашаться с подлинностью единожды увиденного, и даже одного резервного осмотра предмета не всегда довольно, – я, как всегда, подумал, что в подобных случаях мать иронически кивала: «это шизофрения», или: «это паранойя»; холодный туалет, темное окно; на работу я приехал рано, чтобы в одиночестве успеть разгрести кое-какие завалы; «шизофрения», то бишь, расколотый ум; в некоем неопределенном, без обозначения количества лет, детском возрасте одной из замусоленных мной почти до смерти книг стал словарь иностранных слов, карманный спичечный коробок оттенка хаки, с глинистой желтизной состарившихся страниц, всегда манившей меня в книгах особой герметичностью содержания; детская навязчивая мечта – измыслить язык, еще более благозвучный, нежели латынь и греческий; и отчаяние от невозможности совершенства; римские слова тверды и выпуклы, как гладкий барельеф или блестящая глазурь, дельфины, они невесомо пустотелы и металлически резонируют; эллинские же – пряны и змеевидны, выемчаты, будто рюмка или женский изгиб, нежно-лохматы и ускользают в зияния
а сюда меня вытащил мочевой пузырь, розовая планета утробного космоса, дышащая циклами сжатия и расширения; он властно заявил свои права горьким жжением; здесь, в туалете – известковое утреннее освещение, вязкое и сонное, пронзительно-неощутимо свистящее и поющее в ушах; сизая чернота снаружи, она служит амальгамой для зеркала окна, отражающего мою фигуру, весьма корпулентную, изъясняясь благожелательно, а попросту сказать – жирную; в моем отзеркаленном теле сквозят огненные потроха города, намеком на позвоночник тлеют ярусы кровавых глазков башни ретранслятора; тенью прошелестела и растаяла в уме индийская легенда о мудреце, проглоченном младенцем, та самая, где ребенком оказалось Божество; риши обнаружил в его чреве вселенную; утро, день, вечер; и я уже еду домой; зернистый свет – мельчайшие капли ледяного тумана на стекле структурируют мягкие пятна света радужными пупырышками, или, напротив, свет вычленяет орнамент вещественного, кто знает; быть может, вот замысел творца: наши тела станут изящными – более стройными, чем линии эстампов, украшавших в баснословные времена первопечатные книги-инкунабулы, бесценные венецианские альдины; меня, признаюсь, все же, клонит в сон; и, наконец, – я люблю разговаривать сам с собой, с кем же еще? но отчего мне никогда не отвечают?
