стыдно! Та-ак неловко. Ты мне давно нравишься. Мне наврали, а я поверила, дура. Подруга называется! Он мне наврала, что у тебя правда такой… Ну, такой, что под лупой разглядывать надо. Она завистливая, Алмас! Если у меня что-то клёвое появляется, это ей поперёк горла! А у тебя оказывается тако-ой, тако-ой огромный!.. Я не знала, что такие бывают!
Много ли надо почти подростку? К тому же шкура не полагалась лишь на болтовню, владея приёмом, безотказно действующим на мужскую гордость. При разговоре она распахивала накладные ресницы и подведённый ротик, заглядывая в лицо, какой бы вздор ни нёс её кавалер. Шкура слушала мужское бахвальство, как неофит – откровения верховного жреца. На это купился бы старый ловелас, что говорить о неизбалованном детдомовце.
– Алмас ты тако-о-ой крутой… Я сто-олько про тебя слышала…Ты ведь теперь не захочешь со мной, да?.. Я всё испортила, да?.. – и смотрит, не мигая, как на бога.
После таких слов за углом, где Алмас прижал её к обшарпанной стене, липы были ему по пояс, плечи выше огоньков самолёта в ночном небе.
За это мог бы сказать спасибо. Не с каждой женщиной парень ощутит себя владыкой мира, всего лишь поглаживая её щёлку.
Уличные фонари освещали окурки и лужи, окна ревниво подглядывали из-под убогих тюлевых занавесок… Да и койка в её однушке – не облачный альков, а раскладной диван, засыпанный гламурными подушечками, но Алмас на него возлёг царём Соломоном во славе своей.
Алмас так боялся, что в интернате станет известно, как он делал куни! Хотя шкура не посмела бы разводить сплетни. Она с такими водилась, которые уроют за болтовню.
За куни тоже мог бы сказать спасибо. Запретный плод сладок. Без неё не узнал бы каково это – вдыхать и отлизывать. Пусть шкура была насквозь фальшивой, но запах не лжёт. Из-под короткой леопардовой юбчонки светилась лампочка торшера. Свет клином сошёлся вдоль стройных ног. Чулки-сеточки закончились полосками чёрного кружева. Над ним – белые-белые пухленькие ляжки и надрезанная пампушка – гладко выбритый лобок… Внове, фу, запретно и притягательно. Алмас будто весь целиком туда заходил, языком – в бархатно гладкий, молодой персик. Шкура с чисто женской стальной выдержкой позволяла кусать и щипать себя неопытному парню, выдавая томные стоны. Лизал он через чур азартно, грубо. Чувствовал себя гигантом, благодетелем.
Здорово она измотала его за ночь. Не раздеваясь до конца, шкура играла остренькими треугольными грудями перед его лицом. Тиская их, Алмас вдруг интуитивно понимал суть игры и убирал за спину руки. Он ловил её соски зубами, наваливался и забирал в рот, почти проглатывая.
Перекатившись на живот, шкура призывно изгибалась, и Алмас возвращался к условиям игры: опять без рук, целуя справа-слева попу и внутри ляжек, справа-слева возле пахнущих женщиной полных губок и глубже – в самую щель, не сразу проникая в неё языком.
Тогда сорок-баро думал, что умрёт за свою девку сто раз подряд, сегодня не посмотрел бы ей вслед, разминувшись на улице. Поленился бы оглянуться. Неужели все, любые эмоции также бесследно проходят?.. Когда дым развеивается, то запах остаётся. От эмоций ничего не остаётся, совсем ничего. Интуиция подсказывала сорок-баро: всё сделанное вернётся бумерангом в лоб рано или поздно. Но всё, что ты чувствовал, мог и не чувствовать. Пустая трата времени, и выглядишь клоуном.
– Не на Шурку я запал, Думитру, а на офигенного себя. Дебилоид малолетний… Ах, какой я особенный, у меня лучшая девка на районе! Видал шрам под волосами? Её дружков работа. Чувства ничего не значат, они пустышка, Думитру. Пустышка, можешь мне поверить.
***
Счастливых отношений у Алмаса в жизни не было, впрочем, их ни у кого из интернатских не сложилось. Все перетрахались со всеми по колено в водке.
Душевные связи были – с имбицилами, с теми, у кого душа считается больной. Продавая, используя для порно, сутенёры более-менее следили за их сытостью и безопасностью. Ну, и сами, конечно, имели без стеснения.
Думитру легко себе представлял вечно улыбающуюся, замершую вне возраста большеротую девушку, про которою с теплотой вспоминал Алмас, которую опекал больше, чем остальных даунят…
Имбицилы Алмасу нравились. Они по болезни не меркантильные, конфеткой счастливы. А главное, если нормального человека нужно растерзать до животной покорности, чтобы взглянул на тебя снизу вверх, что бы отдался до кишок, чтобы сам просил: трахай, но не бей, то с психами ничего такого не надо. Бьются в руках слабо и трогательно, как птенцы. И обращаться с ними надо, как с птицами: осторожно поймал, отымел и выпустил. При всей хаотичности их настроений, сорок-баро читал умственно отсталых, как открытую книгу, интуитивно угадывал их тревоги, нехитрые желания.
У персонала и полноценных детей они вызывали отвращение сопливой привязчивостью и непредсказуемой агрессивностью. У Алмаса беспамятно-солнечные, дебильно-улыбчивые дураки вызывали нежность и удивление. Тёплые солнышки на фоне хлорных простыней и синей побелки. Снегири на фоне зимы. Дураки разумные, они ласковые к тому же. Их доверчивость – не глупость, тем более не вина. Зимой об них можно греться, обнять и раскачиваться. Вернись хоть через минуту, хоть через день, а тебе рады.
