Благоуханная, увядающая осень переваливалось через октябрь, как розовый куст через ограду. Внутри дома, за плотными шторами половодьем стояла холодная тишина, на дне которой болтался утопленник в краденной гавайской рубашке.
Предлог обернулся совершеннейшей правдой: Думитру на самом деле опекал больного. Старик по возможности не оставлял Алмаса одного, увидев, как тот играется с ножиком, как глядит внутрь себя насквозь пустыми глазами… День, два… Неделю, месяц… Думитру прикидывал так: «Паспорт ему сделают не раньше зимы… Пока они ещё сверят цифровые архивы последних лет с вековыми бумажными, что-то уцелело в пожаре?.. Это и к лучшему, тревожная вокруг обстановка. Но всё ж таки контролировать парня надо без фанатизма. Вчера не решился и сегодня не вскроется».
Их сосуществование выглядело ещё более дико, чем до восстановления порядка. Визиты соседей и друзей к Думитру заставляли бандита изображать скорбного умом паренька, увлечённого садоводством или деревообработкой, склонившегося над грядкой, над верстаком, шлифуя одну и ту же балясину, либо прятаться в своей конуре под крышей. С уходом гостей исчезал и этот шаблон поведения. Целые дни Алмас проводил, сидя на корточках в непредсказуемых местах дома, прислонившись к стене, и молчал. Глухо молчал. На вопросы старика, на попытки растормошить его, сорок-баро, как заезженная пластинка, теперь уже безэмоционально выдавал: «Думитру, я тварь, зачем ты это делаешь». Слова вылетали пузырьками на поверхность, внутрь заливалась тёмная вода. Муть, муть… Сорок-баро захлёбывался ей, заедал её, отщипывая по крошке от настойчиво протянутого стариком куска хлеба.
«Бежать – выждать? Бежать – выждать?» Две мысли бились внутри на равных, ни к чему не приводя.
Метрономом по голове, восточной пыткой – медленной капелью долбили череп пустые минуты. Время не шло, мысли не шли, сорок-баро некуда было идти.
Думитру повторял ему:
– Подожди, мальчик мой, всё обойдётся, ты вернёшься домой… Начнёт работу администрация, сделаешь себе новый паспорт и вернёшься домой…
Худшей фразы для утешений Думитру не мог бы придумать. Это «вернёшься домой» оползнем рушило берега едва наметившихся планов, взметая очередное мутное цунами.
Слепой бы заметил, как Алмас реагирует на слово дом. Старик не видел. Если дом парня сожжён или разграблен, это, конечно, неприятность, но не приговор. Думитру не мог вообразить его халупу и всё, что с ней связано.
Да и не в этом дело…
Своё жилище сорок-баро имел шанс найти в полной неприкосновенности. Притон алкашей, ни единого целого окна, земляной пол под наслоениями мусора… Куда его ещё портить? Вечно свежим шрамом на памяти Алмаса кровоточил металлический трос, перекинутый вокруг потолочной балки. На весу качался-качался один крюк для разделки туш. Второй лежал под ним...
– Домой?.. – повторял сорок-баро, лбом уткнувшись в колени и раскачивался, раскачивался…
***
Кухня, сад, плетёное кресло, голуби. Курицы роют и квохчут. На грядках коза, она опять выдернула колышек. В дверях старик с полной корзиной абрикосов, жёлтая груша сверху… Волшебный слайд между шторами. За ними темно. Глухо и темно. Алмас не умел сидеть на одном месте, тем более зависеть от чьей-то милости. Плохо, когда нет воли, ещё хуже, когда не тянет на волю.
Старик пытался его выманить с депрессивной глубины болтовнёй и разломленными пополам абрикосами. Бесполезно. «Ты же видел, Думитру, ты знаешь, что я тварь…» Всё казалось мёртвым в сорок-баро кроме этого стона. Такой периодический удушливый гейзер, требующий… Чего? Согласия, опровержения?.. Возврата.
Алмас хотел обратно – к Тедди в поварском переднике, к большому, податливому Тедди, которого бессовестно терзал, который ни с того, ни с сего в минуту кошмара закрыл его от палачей широкой грудью, большим животом, и которого теперь нельзя касаться. Обнимать, мучить, трахать, ничего нельзя.
Сорок-баро не обматывали колючей проволокой, он не горел в бензовозе, но жил с тех пор так, будто связанный по рукам и ногам. Как озабоченный подросток смотрит на полоску кожи между чулками и юбкой девчонки, так он смотрел на грудь старика, на жёлтые следы на месте синяков под распахнутой рубашкой. Они будут сходить ещё долго, в его возрасте всё медленно заживает… Алмасу не было стыдно, потому что слишком желанно и больно от своего гадства. Если мог, он бы стёр их только для того, чтобы повторить, каждый день повторять и заглаживать, как на пластилине.
Его отныне безвольная ладонь, очутившаяся у старика в ладонях, заставляла сорок-баро впасть коматозное оцепенение между наслаждением и протестом. Ночью в мечтательной полудрёме эти руки покровительственно ложились ему на макушку, гладили по плечам и груди, добровольно брали колом стоящий член… Проснувшись, сорок-баро беззвучно смеялся, тёр и вдавливал в череп сухие глаза.
Ладно, не секс, так хотя бы месть!.. «Я же тварь, Думитру. Почему ты не отомстишь мне? Сожми кулак, возьми палку». Мир сохранил бы ту, интернатскую нормальность. Но у Тедди лапы не сжимаются в кулаки.
***
Старик всё делал наоборот. Ужасно трогательно он пытался щадить чувства бандита, избегая покровительственности, панибратства. Старался не быть деспотичным, навязчивым… Не говорил – я, я дам тебе паспорт, билет, еды в дорогу. Он формулировал безлично: «Всё образуется. У тебя появится паспорт. Вернёшься на родину. Дом навестишь».
Алмас бессловесно качал головой: «Дом?.. Думитру, жизнь прошла и прошла мимо. Я ничтожество, мне нужен помощник – тот, кто нажмёт на спусковой крючок. Я ничего не жду, я ничего не боюсь. Просто не получается».
– Старик, ты покрысил у меня все стволы. Воровать дурно. Верни.
Прямо сейчас.
Арсеналом из нескольких единиц разномастного огнестрела , который бандит собрал по чужим особнякам, Думитру забил стенную нишу в леднике. Дрянной тайник, а куда? Оружие и прочее барахло избежало конфискации, потому что не было заявления и обыска. Склад ворованного тревожил его чрезвычайно, но, как быть, Думитру пока не придумал.
***
Фельдшерский пункт открылся.
Георг на месте! О, счастье увидеть знакомое лицо! Фельдшер – старинный друг Думитру, партнёр в покере и домино, беззлобный сплетник был также рад встрече.
Старик отвёл туда Алмаса, как дурачка за руку – играть так играть до конца. Думитру хотел узнать, какие препараты используют при посттравматическом расстройстве, что есть в наличии.
Медсестра стрельнула на незнакомого брутального парня подведёнными глазами. Алмас криво усмехнулся, показав клык. Если бы они знали... Другой мир.
Старик с Георгом взяли домино и уселись на два часа балаболить. Всех знакомых перебрали, загогулины бед и нежданных везений.
Не изображаясь, бандит выглядел аутистом. Ему казалось чрезмерным напряжением сил смотреть этим людям в глаза. Привели – сидел ждал. Дали таблетку – сунул в рот, свернул за угол – выплюнул.
***
Дома они всё-таки поговорили. Разминулись двумя монологами, как пальцы, сошедшиеся в замок. Думитру начал что-то конкретное втирать про ускоренное получение паспорта, видя, как тяжело бандиту даётся ожидание.
Сидя-лёжа через широкий стол, сорок-баро глянул исподлобья, прервал его взглядом:
– Думитру, ты же знаешь! Насколько я конченый. Зачем?..
У Алмаса был чугунный шар: «Ты знаешь, что я тварь». И у Думитру был чугунный шар: «Ты начнёшь жизнь с чистого листа, вернувшись домой». Но Думитру разбивал руины бандита фатально. Шар Алмаса проходил рассеянность старика, как мираж.
Думитру беспокоился о технических моментах: сокрытии настоящего имени и биографии сорок-баро, о базах данных, об архиве интерната, об аресте его друзей-бандитов, об их неосторожной переписке… О чём угодно кроме предмета этих размышлений, с запавшими голодными глазами лежащего животом на столе, распластавшегося перед ним:
– Думитру, я тварь! Зачем ты делаешь это?
«Ты не тварь. Ты жертва обстоятельств, как и все мы…» Подобного рода пошлости Думитру не способен произнести.
Он ворчал:
– Не обзывайся. На себя тоже нельзя обзываться. Мальчик мой, попробуй успокоиться, иди поспи. Отчего ты не ешь? Не хочется?
Ладно, позже, к вечеру захочется.
Старик выиграл: колонка умолкла, «мальчик мой» больше не встречало возражений. Терпение всё побеждает.
– Мальчик мой, что мне для тебя сделать?
Окончательно вынести мозг этим вопросом.
Упёршись в насмешливый, животный взгляд, старик смущался до привычного испуга, и Алмас мог без палева его потискать. Обнять, провести по седой щетине, по деревенским смуглым щекам, встряхнуть за плечи:
– Старик, что ты?! Нет! Конечно же, нет! Представляю, чего стоят сейчас мои слова, но я крайне сожалею!!! Я очень раскаиваюсь! Я прошу прощения, как только могу! Пальцем тебя не трону, будь я проклят, клянусь!
– Я тебе верю, мальчик мой, честное слово. Ты опять выкидываешь таблетки? Ну, ты же не дикий, не профан! Почему?
– Мутные колёса, не понимаю, к чему они. Я не верю людям. Они не могут желать мне добра.
– Это глупость.
– Возможно.
Аккуратно сворачивая разговор, старик просил его взять рубашку из шкафа взамен давно нестиранной…
С какой силой Алмаса в одиночестве будет ломать от рубашечного мускатного запаха живой чистоты, от этих болезненно-добрых глаз. Память горела, как оставшаяся на ладонях пыльца, жгучая пыльца-чили.
– Стакан молока, один стакан. Я настаиваю. Я имею такое право? Алмас, мальчик мой…
– …какой я тебе… Прости! Прошу, извини, Думитру! Ты же знаешь, что… Я враг, Думитру!..
Надрывный голодный вой. Сорок-баро мысленно срывался, прыгал, сбивал его с ног. Бёдрами падал на широкую, в родинках загара грудь старика. Без истязаний, без минета, он кончил бы в ту же секунду, как прижмёт его полу, ощутив под горячей палкой сопротивление и тепло... Вовек этому не бывать. Полностью связанный.
– Ты мне не враг. Ну, пожалуйста: стакан молока, таблетка, и я уйду.
Алмас, прогнувшись над столом, запрокинул голову, открыл рот, лей мол… Думитру неуверенно начал лить, он отворачивался, хулиганил. Козье молоко вкусное не всегда, именно от этой козы – Лауры вкусное… Струйки бежали на подбородок, на шею. С последними каплями хитрый сорок-баро загнал выданную ему таблетку за щеку.
– Молодец какой!.. – с ударением похвалил Думитру.
Пришлось глотать таблетку.
