Я бы мог рассказать вам, как, будучи в Греции, совершенно случайно повстречался с внуком Манолиса Глезоса в небольшой деревеньке Криопиги на Халкидиках. И мы всю ночь, сидя в крошечной таверне, пили ледяное вино из погреба, налитое в кружки из красной меди, и говорили с ним о России и Греции, о литературе и детях, о жизни и смерти, о его деде. А назавтра поехали в Салоники, и там, на паперти храма Святого Николая, долго беседовали с российским греком, который когда-то приехал сюда из Воронежа и вот уже много лет рассказывает всем, как прекрасна далёкая Россия.
Мог бы написать о том, как мы с моими учениками, узнав, что великий русский портретист Фёдор Рокотов захоронен на территории Новоспасского монастыря, что всего в нескольких минутах ходьбы от нашей школы, хотели найти его могилу, а потому повадились сначала в Третьяковскую галерею чуть ли не каждую неделю. Там ходили по залам, посвящённым парадному портрету, и подолгу вглядывались в работы Рокотова. Большей частью были они овальной формы. А изображены на них какие-то необычайно одухотворённые люди, преисполненные высокого достоинства и благородства. Ходили до тех пор, пока кто-то из ребят не воскликнул: «Наш да Винчи, только холоднее…»
А ещё мог бы рассказать вам, как в марокканском городе встретил русского, который несколько лет назад приехал сюда в поисках возлюбленной, да так и остался под жарким небом Африки и живёт прямо здесь, на улицах пряного арабского города с манящим названием Касабланка.
Или, например, о старике Мохаммеде из Туниса, который когда-то знал русского художника, всё время рисовавшего туман на своих картинах и постоянно твердившего одно русское слово, значения которого тунисец так и не узнал от него, а потому спросил меня, что значит «Вероника». Я не представлял, как ему ответить на этот вопрос, и просто сказал, что, наверное, для того русского это значило ВСЁ, потому он и исчез из Голубого города художников, приютившегося под стенами древнего Карфагена: не мог жить вдали от той, которая это имя носила.
Э! Да много ещё чего мог бы рассказать…
Только сейчас думаю об ином. Совсем не о далёком, красивом и грандиозном. Думаю о маленьком мальчике, который живёт в соседнем со мною подъезде. Что сталось с его родителями, про то не ведаю. Только живёт он с бабушкой, которая не ходит. Внук вывозит её каждый день, точнее – вечер, в инвалидной коляске во двор погулять.
Вечером потому, что утром, идя на работу, вижу, как он торопится в школу, которая расположена прямо в нашем дворе. Днём, если вдруг почему-либо остаюсь дома, то опять смотрю, как он тащит пакет с какой-то едой из магазина, что находится в доме напротив. Маленький такой, почти тщедушный. За плечами большущий рюкзак со школьными учебниками, а в руках пакет. Подходит к своему подъезду, ставит пакет на крыльцо, а сам лезет за пазуху, откуда достаёт связку ключей на ленточке, висящую у него на шее. Открывает двери в подъезд и пропадает за ними до вечера.
Вечером же, ровно в пять, дверь снова открывается и на пороге появляется он, толкая впереди себя коляску, в которой сидит одетая по сезону старуха. Они делают вместе несколько кругов по нашему довольно большому двору. Иногда, когда коляска катится мимо моих окон, отчётливо вижу, что он что-то рассказывает своей бабушке. Она же лишь изредка вставляет короткие реплики, а потом он вновь продолжает говорить.
Мне уже давно и нестерпимо сильно хочется познакомиться с ними обоими, но всё никак не могу подобрать достойного предлога, чтобы это сделать. Сегодня вдруг решил, что и не надо никакого предлога. Вот просто оденусь сейчас, выйду на улицу, нагоню их и заговорю. О чём? Да хоть бы о погоде, например!..
И вышел. И догнал. И некоторое время шёл сзади и слышал, что мальчик рассказывает старухе.
Он ей … стихи читал. Мандельштама…
- Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочёл до середины:
Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся…
Я не мог удержаться и продолжил, подхватив интонацию, с которой читал ребёнок:
- Как журавлиный клин в чужие рубежи –
На головах царей божественная пена –
Куда плывёте вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?
Мальчик, кажется, даже не удивился такому странному вмешательству. Старуха же чуть искоса и назад посмотрела на меня, едва шевельнула пальцами правой руки, до того покоившейся на подлокотнике кресла, тем самым прося и для себя слова. Я умолк, а она закончила стихотворение:
- И море, и Гомер – всё движется любовью.
Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море чёрное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью…
Некоторое время идём втроём и молчим. Мальчик говорит вдруг:
- Ах, как же хорошо жить!..
- Тогда прочти мне «Вечер нежный. Сумрак важный», - отвечает ему старуха.
И мальчик начинает читать:
- Вечер нежный. Сумрак важный.
Гул за гулом. Вал за валом.
И в лицо нам ветер влажный
Бьёт солёным покрывалом.
Я понимаю, что могу разрушить их «публичное одиночество» сейчас, а уходить так не хочется… Постепенно отстаю, замедляя шаг, и уже почти из темноты, из тёплого февральского вечера, слышу голос мальчика, сквозь который уже, кажется, и шелест моря различаю:
- Всё погасло. Всё смешалось.
Волны берегом хмелели.
В нас вошла слепая радость –
И сердца отяжелели.
Оглушил нас хаос тёмный,
Одурманил воздух пьяный,
Убаюкал хор огромный:
Флейты, лютни и тимпаны…
|