Народу на курорте оставалось уже немного, всё-таки был сентябрь. Погода стояла прохладная, сине-серая, небо будто полиняло и больше не искрилось.
Анна выходила на пляж каждый день и сидела, прижав ноги к груди, изучая бесконечное пространство, слияние неба и воды, небесного и земного, и всё ждала чего-то в оцепенении, какого-то знака или чуда, сама того не осознавая и не признавая. Марк, её жених, загорелый и большой, внушающий ей странное чувство чужеродности (она так и не понимала до конца, что он значит для неё, и их отношения словно вытекли из её оцепенения, её незнания, неприкаянности, ненайденности), часто играл неподалёку с ребёнком (не её, от первого брака), и она скользила по ним взглядом. Эта картина была ей приятна, но потом Анна поворачивала голову, чуть вздрагивала, замечая белёсую ломкую фигурку у воды, её оцепенение прерывалось ненадолго, лицо озарялось каким-то внутренним светом, и начиналось таинство, незаметное, недоступное, скрытое от Марка, от случайно оказавшейся рядом молодой отдыхающей со шлёпанцами в руках, от пожилой пары, играющей в карты, от торговца, от купающихся, ото всех.
Это был юноша двадцати лет (младше Анны всего на четыре года). Звали его Серафим, как она потом узнала. Он был тонкий и бледный, почти бесплотный, и иногда казалось, что он растворится от малейшего дуновения воздуха, что он создан из этого воздуха, как дух, как неземное существо. Он уже тогда болел, но его лицо всегда было ясным, а взгляд хотя и печальным, но очень светлым, и он смотрел на остальных с какой-то затаённой грустью, будто знал что-то, чего им знать не дано, и испытывал сожаление, что вся полнота мира никогда не раскроется перед ними. Анна смотрела, как Серафим пишет пейзажи акварелью, в своей неизменной маленькой шляпке, с платком на шее. Один раз, когда вдруг стало жарко и солнечно, она увидела его в старомодном купальном костюме — очень худые руки в родинках, узкие кисти, неуклюжие длинные ноги, вытянутые вперёд, и изящная линия льняных волос из-под шляпки. Почему-то эта линия въелась в Анну особенно остро и весь вечер слепила её, стоило закрыть глаза.
Бывало, Серафим выходил не с альбомом, а с книгой. Это мог быть молитвенник (он совершенно не стеснялся этого), мог быть сборник стихов. Его интересовало разное, и он, следуя внутреннему порыву, то погружался в экстатически-религиозное, то в романтически-возвышенное состояние. Он был красив, несмотря на болезненность и особенную ломкость своего облика, но никогда не думал об этом, его беспокоила душа, беспокоило, что он недостаточно её бережёт, и что в нём не хватает силы до конца отдать себя Свету, до конца послужить Ему, оставив сомнения, неверие и роптание. Серафим считал, что Свет везде, где есть Любовь и Красота, и в простых стихах, и в простых акварельных пейзажах, прославляющих чудеса этого мира, и даже в случайной улыбке, обращённой к незнакомцу из желания поделиться кусочком радости...
Анна всё-таки подошла к нему. Попросила посмотреть, как он рисует. Так они познакомились.
— Я иногда делаю карандашные портреты, — сказала она. — Люблю рисовать людей. Хотите, покажу завтра?
— Конечно, — Серафим улыбнулся. — Я буду рад... Вы ведь с мужем отдыхаете?
— С женихом. И его ребёнком. А вы?
— Сейчас один. Меня сюда с детства возили. Знаете, эти места дороги моему сердцу.
— Вы учитесь?
— Да, — он сделал несколько штрихов, — в академии. Не уверен, что успею закончить. Но стараюсь оставить что-то после... Может быть, кто-то спустя годы посмотрит на мои работы, порадуется, у него станет светлее и легче на душе… В этом ведь весь смысл творчества. Помочь другому — и себе немножко, конечно.
— Не успеете?..
— Я нездоров. — Он произнёс это буднично, не отрываясь от листка.
— Простите, я не думала...
— Всё хорошо. Не печальтесь из-за меня, — Серафим бросил на неё быстрый взгляд.
Глаза у него были светлые, вроде бы ничем не примечательные, хотя и красивые, в светлых ресницах. Анна его тогда и полюбила.
Полюбила слушать, как он рассказывает о Небе, о случайно увиденном цветке, об истинном искусстве, прославляющем Свет, о поэзии как проявлении Высшего на земле... Душа Анны будто ожила, задышала, воскресла... Она ускользала от Марка, его поцелуи стали для неё какими-то тяжёлыми, обременёнными, вдавленными в землю — и идущими от земли, в то время как любое слово Серафима звездой падало с небес прямо ей в сердце и отскакивало обратно, в сияющие просторы, в неизведанные сферы бытия, и её душа наполнялась сиянием такой силы, что почти вырывалась из груди. Она неожиданно обрела то, что как будто бы неосознанно искала с юности. А может быть, он открыл ей истины, о существовании которых она не подозревала и не стремилась к ним, но какая теперь была разница? Она могла вернуться домой и жить с Марком, как они хотели раньше (свадьба-гости-всё остальное — какой нелепицей и суетой сует ей вдруг это показалось), лечь в его постель и чувствовать на себе эти вдавливающие, въедливые поцелу... Нет. Она уже совсем не та, что месяц назад, пару недель назад. Никакого счастья из этого не будет.
С Серафимом Анна поехала в его любимую полуразрушенную церквушку (половина её была давно закрыта на реставрацию). Внутри почти никого не было. Они помолились, а потом вышли во дворик. Серафим наконец-то был без шляпки, и ветер трепал его аккуратно подстриженные волнистые волосы. Он положил голову Анне на плечо, и она приобняла его.
— У меня с детства была маленькая мечта, — сказал Серафим тихо. — Думал, когда вырасту, полюблю кого-то, и мы здесь поженимся. Тогда церковь ещё не реставрировалась, не разрушалась. Да и я сам... Теперь, наверное, уже не сбудется.
— Не думайте так.
— Ну, во-первых, с моим, как это мне недавно сказали... расщеплением от телесности, в силу болезни и религиозности, со мной вряд ли кто-то захочет иметь дело... — Он улыбнулся. — Какой из меня муж? Сидеть вот так — всё, что мне нужно. И потом, у вас ведь другая жизнь. Я вообще не должен был приглашать вас сюда, говорить всё это...
— А если мы сейчас попросим, как думаете, нам не откажут? Вас ведь давно здесь знают…
Серафим посмотрел на неё, не понимая.
— Что вы...
— Нам друг без друга теперь всё равно — никак. Мы спаяны вместе, понимаете? Разве вы не чувствуете, не слышите, как моя душа поёт рядом с вашей?..
И откуда в ней нашлись эти слова? Словно за время их разговоров ей передалась частичка его сути.
Серафим просто смотрел на неё, немножко не веря, но очень веруя в то, что она сказала. Ему и не надо было отвечать. Он думал о том, как спонтанно и естественно она приняла его в свою судьбу, не задавая вопросов, не ставя под сомнение ни единого его слова, вне попыток изменить, переубедить, дойти до сути и помочь, где не требуется. Просто впустила в душу — с его эскизами, книжками, болезнью, мыслями о Небесном, с этой церквушкой, олицетворяющей собой всё тепло его детства. Он зажмурился на миг, пропуская в себя осознание случившегося, заулыбался, порывисто поцеловал Анну в щёку, полный ребяческого восторга. Она тихонько засмеялась.
В церкви пахло по-особому, стояла дымка, и солнце приглушённо-матово лилось из решётчатых окон. Больше она ничего не запомнила. И потом всю дорогу обратно гладила его по руке, а он жмурился и говорил ей что-то обычным тоном.
Она боялась за него до ужаса. Дрожала, когда Серафим по рассеянности забывал перезвонить ей из академии. По ночам заглядывала к нему в комнату, застывала на пороге и слушала его дыхание. Когда ему становилось хуже, бросала работу с переводами и ловила каждый его взгляд и жест, просто слушала, что он говорит, просила разрешения записать его голос на плёнку. Никто не давал гарантий, но потом что-то вдруг прояснилось. Серафим стал чувствовать себя лучше. Это ничего не изменило в их отношениях, кроме того, что страх теперь немного оставил Анну, и они оба могли пожить без оглядки. После выпуска Серафим решил ещё заняться иконописью, а с помощью его семьи они с Анной открыли маленькую художественную студию. Она тоже рисовала, любительски, конечно, но ей нравилось учиться у него, нравилось, как он мягко делает ей замечания, и целовать его потом в затылок, и тыкаться носом в ложбинку за ухом, и греть его (он был не против такого, и вообще всё возвышенно-нежное с её стороны принимал с радостью)... Прежние годы, прожитые без него, казались далёким сном, неявью, произошедшей с другим, просто похожим на неё человеком. Как будто она была только формой, сосудом, амфорой, а эти чувства сделали её живым существом.
...С Марком они всё же увиделись через несколько лет. Он был уже счастлив с другой, и Анна могла не чувствовать вины. Она вспомнила, как он тогда молчал в ответ на сказанное ею: «Бог не соединяет людей просто так».
Он не без удовольствия отметил про себя, что она стала скромнее выглядеть, и одета была красиво, но довольно скромно.
— Как твой супруг? — Спросил он, скорее, из вежливости.
— Божьей милостью... У Фимушки сейчас занятия в студии заканчиваются. Я как раз иду его встречать, — Анна улыбнулась блуждающей, какой-то нездешней улыбкой.
Обращение задело слух. Марку вдруг показалось, что она почти парит над землёй. В ней появилось что-то чужеродное, странное для него, какая-то печать, отметина... Он не знал точно, как это назвать, отрешённость, блаженность, замкнутость?.. Она спросила у него про сына, пожелала ему успехов — и пошла дальше своей дорогой. Он оглянулся на неё и вдруг понял, что она стала похожа на своего мужа в его ломкости, эфемерности, полуприсутствии. Она больше не казалась ему притягательной, и эта мысль отчего-то уколола его. Он шёл домой, перед глазами у него стояла её блуждающая улыбка, и ему стало очень жаль, что её так задела, так захватила эта (он нашёл слово) юродивость... В момент, когда он думал об этом, Анна зашла в класс к Серафиму, где тот уже был один и собирал вещи, кинулась к нему, чтобы обнять, а мир вокруг чуть пошатнулся, не выдерживая слишком сильного всполоха счастья...
(напечатано в журналах «Камертон», «Что есть Истина?»)
