Есть в русских мартовских вечерах какая-то отупляющая прелесть.
Это когда небо весь день было непогожим, а потому вечерний закат лишь угадывается сквозь ровную пелену облаков. И облака эти, изнывая от собственной тяжести, начинают едва заметно стекать на землю, наполняя воздух мглистым серым светом. Фонари и окна в домах ещё не возгорелись, а значит, ночь пока не наступила. И сыро вокруг. Почти до духоты сыро, хотя на улице совсем ещё не тепло.
И знаешь, что где-то, над какой-нибудь далёкой землёй, светит сейчас яркое солнце, почти до изнеможения щедрое.
А там, за облаками, которые здесь больше похожи на искусственный дым из какого-нибудь недорогого кинофильма, равномерно слоящийся параллельно земле, минерально холодно дрожат светом звёзды, по-прежнему слагаясь в больших и малых медведиц, гончих псов и водолеев.
И такое сиротство вдруг почувствуешь, оттого что мир так огромен, а ты здесь, один, в сером сыром тумане бессильного неба, в промозглости марта, и до тепла ещё так далеко.
Скорее бы ночь, да спать ложиться, чтоб завтра снова на скучную работу, где время течёт так же медленно и однообразно, как, наверное, и в тюрьме. Или в тюрьме всё же быстрее?..
Ночь приближается, а вверху всё ещё светло, и дома, обрамлённые этим мглистым пеплом, становятся зияющими чёрными руинами, у которых размыты очертания. И всё расплываются они, расплываются, заполняя аспидной чернотой серое пространство небес.
Вот и всё. Темно и пусто в мире. Только какие-то смутные гулы иногда взрезывают пространство вдали, едва достигая слуха.
Собаку, что ли, купить? Чтобы хоть кто-нибудь дышал рядом. Чтобы нужно было заботиться, торопиться с работы, гулять два раза в день…
Нет, пожалуй, не стОит. Это же постоянная грязь, миски с едой и водой, шерсть на одежде. А если заболеет? Лечить, возить к ветеринару. А, не дай бог, умрёт? Как пережить-то такое?
Потери ведь всегда драматичны. Даже если тот, кого потерял, давно перестал быть для тебя центром мироздания и смыслом жизни.
Марина сегодня узнала, что Сергей женился. Сказали, что всё у них с Леной хорошо, по крайней мере, со стороны так выглядит: постоянно перезваниваются, а когда рядом, то, не обращая внимания на тех, кто вокруг, целуются и друг друга называют «зая» и «котик».
«Зая» - это, конечно, он так говорит. Потому что раньше этим словом называл Марину. Сначала ей не нравилось, а потом просто перестала об этом думать. И теперь, когда вдруг он говорил ей «Марина», удивлённо поднимала брови и вопросительно на него смотрела, думая, что он чем-то не доволен. Потом и на это перестала обращать внимание.
А однажды даже поймала себя на том, что ей, в сущности, совершенно всё равно, какое у него сейчас настроение. И то, что близость между ними становилась всё реже и реже, тоже волновать перестало. Не ругались они и не раздражали друг друга, а просто как-то уж очень друг к другу «притёрлись». Оказывается, и это тоже плохо, когда всё совершенно беспроблемно.
И вот теперь его нет рядом. Нет уже давно, почти полгода. И что? Лучше стало после того вечера, когда она за ужином, ковыряя вилкой в салате и не глядя ему в глаза, неудачно процитировала Пушкина: «Герой, я не люблю тебя…»
Он не вспомнил, что это из «Руслана и Людмилы», а отложил свою вилку в сторону, сплёл пальцы в замок, положил на них подбородок и пристально так посмотрел на неё. Потом вздохнул, долго и протяжно, и ответил:
- Так ведь и я тебя - тоже… Давно уже не люблю. Знаешь, иногда просыпаюсь ночью, включаю ночник и смотрю на тебя спящую. Всё, кажется, знаю в тебе – каждую родинку, каждый бугорок на теле. И – всё. Нет ни умиления, ни счастья при этом. Ничего нет… Я пойду, пожалуй…
Она, всё так же, глаз не поднимая, спросила:
- Куда? К кому? Здесь ведь и твой дом тоже…
Он чуть пожал одним плечом, перевёл глаза на окно и не сразу ответил:
- Не знаю. К маме, наверное, а там видно будет…
Вышел из-за стола. В комнате сначала повозился, потом в прихожей. Заглянул вновь на кухню и сказал так, как говорил всякий день, отправляясь на работу:
- Всё. Я ушёл…
Только не поцеловал при этом. А в самом деле ушёл.
Когда она вышла, то увидела на столике у зеркала брошенные им ключи. А с шифоньера в комнате исчез чемодан, куда он, скорее всего, и сложил свои штаны – рубашки, собираясь навсегда покинуть этот дом, где прожили они вместе почти десять лет.
И наступила полная, ну, то есть, вот абсолютная тишина и в квартире, и в жизни Марининой тоже.
Она встряхнула головой, отгоняя такие безрадостные воспоминания. Взяла в руки телефон и в нерешительности подошла к окну на кухне.
Ничего нельзя уже было разглядеть за оконным стеклом. Город словно бы макнули в чёрную тушь. Только вспомнить можно было, где что находится в их дворе.
И телефон зазвонил. Марина даже не взглянула, от кого звонок, - сразу прижала трубку к уху. И телефон заговорил Лениным голосом. Без надрыва, а спокойно. Видно, что все слова давно уже были обдуманы:
- Марина, здравствуй. Это я, Лена… «разлучница коварная»… А, узнала. Вот и хорошо. Позвони Сергею. Пожалуйста, позвони, иначе сам он не позвонит. И не уйдёт. От меня. К тебе. Нет… Он ничего мне не говорит. Молчит всё время и в окно смотрит. Но я-то вижу всё. И понимаю. Твой он мужчина, а не мой. Своего я, видно, уже не дождусь. Позвони ему. И люби его. Он этого достоин. И ты достойна, чтобы тебя любили. Как бы я сама хотела, чтобы было как у вас с ним: тихо и спокойно, словно свечка в храме горит…
А чернильная мгла за окном уже перестал быть мраком, потому что город зажигал огни окон, за которыми жили люди и тоже, наверное, ждали, что им позвонит самый важный в их жизни человек.
|
