Горе не должно быть долгим

             


Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака…

Велимир Хлебников


Стихи эти, гениально-простые и великие в своей безыскусности, знаю давно уже. И всегда казалось, что понимаю  поэта. До конца понимаю, до самого донышка…

Иду на перемене по школе, точнее – по первому этажу. А там у нас – начальные классы. Я всегда их боюсь, потому что сам всю жизнь работаю со старшими.
А боюсь не только потому, что  не понимаю, как это можно научить этих микро человечков читать, писать и считать. Боюсь ещё и потому, что на перемене они все орут и все куда-то (одновременно!) бегут. А когда бегут, то уверены, что вокруг – чистое поле, в котором «гуляют лишь ветер да я». Потому и могут запросто врезаться в тебя, прямо головой, прямо всем телом, прямо всем собою!..
Вот, значит… Но я-то в школе уже сорок лет работаю, а потому знаю, что красться надо в коридорах на переменах вдоль стенки, чтобы максимально обезопасить их от столкновения со своею, такой неуместной здесь, «старческой тушей».
И что интересно: друг с другом они почти никогда не сталкиваются. А если даже и столкнулись, то, скорее всего, этого просто не заметили. И для них всё, что происходит вокруг, негромко. Могут запросто беседовать, спокойно перекрикивая общий гам и слыша только друг друга.
Вон, прямо посреди коридора стоят две приятельницы и выясняют отношения:
- Какая же ты, Олечкина, нечестная!.. Я тебе вчера даже красный карандаш дала, и то – нормально. А ты для меня сегодня какого-то там синего пожалела!!. Подруга ещё называется!!!
- Ага, Наденька! А забыла, как я тебе тогда коржик свой в столовой откусить дала?!.
- Дааа?.. Когда это?..
- Давно уже, в прошлую пятницу!..
- А я тебе…
Дальше уже не слышу, потому что рядом проносятся два «йуноши», класса, наверное, из третьего. Они бегут, но в процессе успевают ещё играть в какую-то ужжжасно интересную игру, закачанную в планшет одного из них. При этом  ещё обмениваются мнениями и вполне понимают друг друга. Наглядная иллюстрация определения деепричастия из учебника русского языка седьмого класса, которое гласит, что деепричастие – это особая форма глагола, называющего действие, которое является добавочным при основном, выраженном глаголом-сказуемым…
Во! Два толстячка в физкультурной форме торопятся, как могут, в сторону спортивного зала и тоже беседуют на ходу:
- Давай скорей! А то Аурелия Александровна опять скажет перед всем строем, что мы с тобой самые  долгокопающиеся в Москве и Московской области!..
- Я и так тороплюсь! Аж прям вспотел уже весь, хоть физкультура ещё и не началась!!.
Смотрю им вслед. И не могу не улыбаться: два медвежонка на цирковом манеже, которые только-только научились ходить на задних лапах, а потому – враскачку. И не бегут, а идут. Притом – не очень быстро, но сами-то они уверены, что несутся сломя голову…

И вдруг… Вижу: маленькая трагедия одного отдельно стоящего человека. Почему, собственно,- «маленькая»? Для него, скорее всего, - огромная!
Стоит он среди себе подобных, которые обтекают его со всех сторон, «аки река, полноводная да бурливая», и не мешают страдать.
А он – плачет. Да горько так, прямо навзрыд. Один среди людей. Но люди эти не сочувствуют и не торопятся утешить не потому, что черствы до бездушия. Просто они так полны своими собственными жизнями, что  пока ещё не видят рядом  других жизней.
Но я-то вижу. И мимо пройти не могу, потому что от детских слёз у меня всегда сердце щемит. Даже если слёзы эти подобны летнему дождю, который высыхает, не успев  упасть на землю.
Ближе подхожу. И вижу перед собою ангела. Настоящего. Во плоти…
Ему, наверное, семь. Первоклассник. Льняные волосы, узкое, почти иконописное, лицо, озарённое серыми мягкими глазами. И не девчачьими, живописными, а глазами маленького мужчины, которые не портят даже слёзы, градом из них льющиеся.
Кладу ему руку на голову, спрашиваю:
- Это почему же в нашей прекрасной школе человек плачет?..
А человеку вдруг так  хорошо стало от того, что хоть для кого-то его горе не безразлично, аж макушка у меня под рукой тёплой стала. Потому он доверчиво так, как цветок к солнцу, поднимает личико своё ко мне и тут же приступает к самому главному:
- Серёжка сказал, что моя мама – дурочка…
И опять застят слёзы для него белый свет и льются прозрачными ручейками прямо по мордашке, сливаясь в единый поток на подбородке, и там превращаются в большущую каплю…
- Это почему же он так решил, Серёжка твой? – спрашиваю. А сам вместе с ним готов расплакаться от обиды за его прекрасную маму.
- Да потому, что она меня так назвала! Он говорит, что таких имён не бывает!!.
- Не надо плакать, мой дорогой. Всякие имена бывают. Меня вот, например, Сергей Макарович зовут. А тебя как?
И вдруг… О, как же я люблю это «вдруг», которое всегда наступает после какого-нибудь ненастья в природе ли, в человеке! Он улыбнулся мне. Мне и всему миру, который был сейчас с ним рядом. И горючие слёзы, прямо на глазах, стали высыхать, превращаясь в радость:
- Правда? Так вас зовут? Я тоже – Макар…
Не сесть перед ним на корточки и не прижать его к самому сердцу после такого признания я просто не мог.
- Ну, если ты – Макар, а я Макарович, значит, ты – мой папа,- шепчу ему в самое ухо.
Он рассмеялся, да хорошо так, искренне, словно и не плакал вовсе мгновение назад, и тоже прошептал мне  по секрету:
- Мальчики же папами не бывают, дяденька…

И вот сидим мы рядом, Макар и Макарович, прямо посредине Вселенной, которая продолжает жить и бушевать вокруг нас, и оба, наверное, думаем:
- Какое же счастье, что мы – часть этого мира! И как хорошо, что у меня сейчас есть он, а у него – я. А ещё у него есть друг Серёжка, который всё равно – друг. А ещё у Макарки есть мама – разумеется, самая лучшая мама в мире…