"За туманом" глава 2

Что делает человека счастливым? Обладание предметом своего желания или всё-таки стремление к мечте и преодоление препятствий на пути её достижения? Желать или иметь?
Лёжа на вагонной полке уносящего меня в неизвестность скорого поезда и слушая печальный перестук колёс: «для че-го? для че-го,? для че-го?», я вдруг почувствовал себя слабым и беззащитным, осознал всю авантюрность затеянного приключения. Да, я вырвался из-под материнской опеки; не буду больше протирать штаны в отделе и поднимать руку на собраниях, говоря тем самым «одобрям-с». Но что меня ждёт впереди? Смогу ли я, вчерашний маменькин сынок, уже завтра принимать решения без подсказки, совершать поступки самостоятельно и нести за них ответственность?
Неизвестность страшила. Да, я - Бур, но не потому, что такой уж непреклонный, а лишь оттого, что привык поступать наперекор маме. Эта привычка стала моей второй натурой.
Ох, уж этот слепой материнский инстинкт! Сколько он наделал бед, сколько поломал человеческих судеб. Миллионы остались на всю жизнь одинокими, не сумев разорвать путы искренней, всепоглощающей материнской любви. И даже те, кто нашёл в себе силы взбрыкнуть, до конца дней своих носят в душе шрам от золотого клейма родительской «заботы».
И по сей день, уже находясь в немолодом возрасте, я продолжаю яростно бороться с этой опекой, давно ставшей виртуальной. Вся жизнь, как пресечение попыток меня стреножить. От кого бы ни исходило это желание…
В унисон моему настроению незнакомая женщина по радио протяжно, со слезой в голосе, просила «миленького» взять её с собой, обещая «…там, в краю далёком, стать ему женой…»
А как быть с Наташкой?..
Я ворочался на неудобной вагонной полке (матрас всё время сползал) и вспоминал:
- Слышь, Бур, - мы собирались отмечать день рождения дружка Валерки, и он подсчитывал количество гостей. - Ты с кем придёшь?
- Один, ты же знаешь, что с Ольгой мы расстались.
- Миш, ты посмотри на Наташку Смирнову. Она глаз с тебя не сводит, второй год ни с кем… девчонки хотят её пригласить…
Три года бродили с ней по улицам. Наташа жила во Всеволожске, и после занятий пешочком, ежевечерне, держась за руки, мы шли часа полтора до станции Пискарёвка… И всё никак не могли наговориться.
Потом, после распределения в разные конторы, я стал остывать. А, может, боялся потерять свободу…

                                     *

Время, между тем, бежало своим чередом, отбрасывая назад под стук колёс прошлое и с каждой секундой приближая со скоростью курьерского поезда будущее, туманное, но такое притягательное.
Предаваться тягостным раздумьям молодому человеку не свойственно, да и под ложечкой уже начинало посасывать - наступало обеденное время. Колёса поезда заговорили уже веселее: «ни-че-го, ни-че-го, ни-че-го!..»
Ничего, прорвёмся! Хватит, Буров, нюни распускать. Что было, то было, а что будет впереди, поглядим ещё!..
Убедившись, что не спрыгну кому-нибудь на голову – в купе, к счастью, никого не оказалось, – я спустился с верхней полки. И отправился начинать новую жизнь, путь в которую, как это обычно и бывает, пролегал не сквозь невзгоды, а через вагон-ресторан.
Продвигаясь вперёд по составу, я напевал про себя:
«Милая моя, взял бы я тебя, но в краю далёком есть у меня жена…»
Тьфу, ты, чёрт, привязалась!
Когда нам предстоит десяти - двенадцатичасовая поездка поездом к бабушке в деревню, в командировку или по делам, мы, если и посещаем вагон-ресторан, то лишь затем, чтобы наскоро перекусить, подкрепиться в дороге. Другое дело, когда поездка длится долго, несколько дней или, скажем, неделю. Тогда расположенный в середине состава вагон превращается в клуб, место встречи и знакомства, а, главное, посещение сего заведения волшебным образом заставляет стрелки часов вращаться в другом темпе. Время здесь летит незаметно.
В фирменном поезде «Россия» ресторан притягателен ещё и тем, что оборудован огромными панорамными окнами, сквозь которые удобно обозревать окрестности. Смотреть в купейное окошечко, вообще-то, очень неловко, особенно, когда лежишь на верхней полке. Приходится свешивать голову вниз, в проход, шея быстро устаёт, за окном всё мелькает. Другое дело - вагон-ресторан: белая скатерть, запотевший графинчик, ни к чему не обязывающая увлекательная беседа со случайным попутчиком. После знакомства с графинчиком собеседник сразу становится умнее, тоньше, остроумнее. Да и у тебя самого в голове откуда-то появляются очень интересные мысли. Впереди, слева через столик, лицом к тебе заканчивает ужин интересная блондинка. Одна и хорошенькая… Ты никуда не спешишь, впереди долгий путь. И пусть официант не торопится с заказом, не важно, что отбивная пересушена, а картофель, наоборот, недожарен, в купе тебя ждёт опостылевшая верхняя полка, маленькое, грязненькое, где-то внизу, окошко и бабушка, которой ты уступил своё удобное нижнее место. Бабушка большую часть времени спит (поэтому забираться наверх и спускаться неудобно) или с аппетитом, не торопясь, ест, разложив на столике извлекаемые из безразмерной корзины припасы…
Три места в соседнем купе оккупировали возвращавшиеся из отпуска во Владивосток рыбаки. У них круглые сутки дым стоял коромыслом. Четвёртый пассажир, субтильного вида мужчина средних лет, в очках, по виду служащий, в празднике жизни участия не принимал, всё больше книжку читал. Зато моряки гуляли так, как будто живут на свете последний день. С раннего утра начиналось хождение по вагону в поисках спиртного, к обеду все были весёлыми - гитара, преферанс, а вечером – ресторан до глубокой ночи. Сразу по приезду ребята уходили в рейс на Большом Морозильном Рыболовном Траулере (БМРТ) в Берингов пролив, в Бристоль, как они говорили.
Они расписывали в красках эти долгие три-четыре месяцев без берега, когда из всех развлечений - лишь нескончаемые вахты и выматывающая душу качка. Под ногами - обледенелая палуба. В кубрике - неистребимый, пропитавший всё запах рыбы. А вокруг, куда ни кинь взгляд, лишь серое небо и катящиеся монотонно с севера, одна за другой, тяжёлые, ленивые волны.
- Люблю море с берега, а корабль – на картинке, - глубокомысленно изрекал пожилой « дед» - стармех Алексеич.
Молодой матросик Сеня Куликов, прозванный Альбатросом, спорил:
- А мне море – в кайф! Что - на берегу? Пропьёшься и лапу сосёшь…
Слегка пошатываясь, выплывал он в тамбур, пьяненький, с папироской, прыгающей во рту, и начинал не рассказывать, а, скорее, показывать, балансируя привычными к качке ногами:
- То ли дело на "Рыбке?", - его подвижное лицо жило своей жизнью: гримаса боли сменялась удивлением, радостью, восторгом… Ноги, будто сами по себе приплясывали от переполняющих рыбака эмоций.
- На "Рыбке" ведь как, - дыша перегаром, частил скороговоркой Сеня.
Руки рисовали в воздухе мерную ёмкость под рыбу…
- Бадья на шестьсот кэгэ рыбы. На стреле. А под ногами палуба. Вверх – вниз… Сечёте?
- Полная, - смахивал он ладонью с верхушки воображаемой ёмкости лишнюю кильку, - значит шестьсот…
- Стрела пошла… бадья - на меня, я - нырк под неё… Срубит башку за не хрен  делать! Прикинь, шестьсот кило рыбы. И сама бандула из чугуния с тонну … Палуба под ногами, как пьяная. Бадья над бункером. Я внизу, маленький. За хвост её, подлюку!
Двумя руками Сеня ловил воображаемый канат.
- Висну…
Альбатрос хватался за воздух, жилы на руках надувались, морда краснела ещё больше.
- Стоять!.. За рычаг дёрг - килька водопадом на меня. Живая, блин! Бьётся, серебрится. Я - в болотниках, - рубил он себя рукой по ляжке, показывая длину сапог.
- Скольжу… - чуть не падал от усердия рассказчик.
Глаза его сияли, глядели вдаль, на лице - блаженная улыбка...
Он был не в тёмном заплёванном тамбуре, а в море на рыболовецком сейнере. Солёный воздух приятно обдувал разгорячённое работой лицо. Пахло рыбой, гниющими водорослями и немного машинным маслом. Вокруг от края и до края - море.
Гудела лебёдка, кричали чайки...
Впереди целая жизнь.
Рыбаки «гудели» так, как будто доживали на свете последние деньки. Когда я с ними познакомился, время побежало быстрее. За окном замелькали Свердловск, Тюмень,  Омск, Новосибирск, Томск… В Тюмени стояли сорок две минуты, и я, пока бегал в вокзальный буфет за пивом, отморозил правое ухо. На градуснике было всего минус двадцать два. Но ветер сдувал с платформы. Сразу обморожение я не почувствовал. Однако спать пришлось на левом боку, а к утру ухо вздулось, как флаг, и потом болело несколько недель.
- Михайло, переселяйся к нам, меняйся с бухгалтером, - звали моряки.
Но я, глядя на их опухшие по утрам лица и мелко дрожащие руки, с отвращением чувствуя в их купе ни выветрившийся запах перегара и застоявшегося табачного дыма, отказывался. В тылу у меня оставалась надёжная верхняя полка и бабушка, которая держала оборону внизу, на передовом рубеже.
Подъезжая к Байкалу, мы с рыбаками заняли удобный столик с обзором по ходу движения поезда и поклялись друг другу не сойти с места, пока не минуем легендарное озеро-море. Так и просидели в ресторане восемь с лишним часов, распевая охрипшими голосами: «Славное море – священный Байка-а-ал...». В Слюдянке рыбаки потребовали «омуль с душком». Омуль, видимо, оказался последней каплей, переполнившей моё терпение. В Чите, распрощавшись с мужиками и пожелав им «ни хвоста ни чешуйки», я сошёл с поезда, полагая остаток пути до Хабаровска лететь самолётом.
Вот так вот, мамуля, я теперь сам с усам! Что хочу, то и ворочу!