пальцем по вогнутости книжного обреза, ребристо, сырный запах бумаги; пальцем по черепаховому корешку, по шелковистому червяку каптала; аперитив для глаз – вообразить желто-мучнистый мускатный орех с коралловым мозгом, весом в солидное число карат, идеальный Платонов многогранник; наконец, пиршество: раскрыть на той странице, где безмолвно мерцает выпукло-зеленое, безоговорочно-рдяное, тона темного меда – изображение супружеской четы, сработанное когда-то скромным фламандцем
и если я вижу умственным оком дхарму боли – пламенеобразный удлиненный лист, медленно извивающийся в застывшем пространстве мысли, отчего я не способен стать равнодушным к этой боли? ведь не терзает же меня любой скрученный своею болью древесный отросток
обрывки жизни – клинопись случая, насечки на стекле; в рассеянном свете, составляющем, если угодно, род темноты, они разношерстны и хаотичны; но вот, внезапно из глубины магнитно вспыхивает лампа, и они мгновенно оцепляют ее соосными орбитами Дантова строя; тогда все мучения и наслаждения бытия, этот стол, золотистое, как скрипка, ребро крышки стола, трудноуловимый, тяжелый аромат сахара, воздушная дуга чашки – рифмуются в Песнь песней; я буду рождаться, я буду умирать; все выстраивается вокруг бога, белый он или черный, неважно, черный и белый – одно
в толще зеркала, вы это знаете, твердое становится мягким, а мягкое – твердым, это философское перевертывание свойств; жесткий мир растекается в иллюзию, дух, напротив, оплотняется; но ужасная догадка поражает меня – не творится ли тот же кувырок на каждом высшем ярусе? не оборачивается ли мрамор духовного мира пылью для мира, лежащего поверх? погружение в матрешечный мизанабим – как на портрете у ван Эйка
