как вода, нитью льющаяся на плоскость другой воды, ваяет в ней углубления и мягкие всхолмления, создает наплывы синих соплей – так и ночные клинки теней от несродных предметов, пересекаясь, откладываются жиром, тонким, дырчатым, но, все же, не бесплотным, толщина его не равна нулю; впрочем – кто измерит ее? вместе тени и бледные полосы света ткут брокатный слюдянисто-серый покров, наброшенный на асфальт, на бетонные ступени, на лысые кочки земли – замечаю я про себя, проходя мимо клейменных зловещим электричеством подъездов, пестрых помоек и заборов, прекрасных, как утро понедельника; о нет, это не ирония, я магнетизирован лавкрафтианскими ужасами урбанизма предместий
и вот, в изгибе рукава ложной памяти, вырастающего подчас в секундных разжижениях бодрствующего рассудка, вспыхивает умерший отец, он на картинке музейного телевизора; отец прибыл в столицу, его мать – моя бабка, мало мне знакомая, следит из своей блаженной южной глухомани за количеством его волос, ежедневно пересчитывая их в аквариуме экрана; его, отца, изображение, голова, плешь, вычурная, подобно заливам Гиперборейских карт, где суша – черные редкие волосы, море – молочный лоб и виски, изобаты глубин – капиллярные линии; и топологически, в отношении пространственных сущностей, это равноценно тому, как сегодня к вечеру распогодилось и посветлело; небо, зимою пасмурное, уплощенное и морщинистое, точно слоновья шкура, выгнулось и оттолкнулось вверх, раскрыло свой исполинский воздушный амфитеатр, распахнулось дальними декорациями бугристых облаков, уже по-летнему розоватых; весна, тоска; лопающийся от полноты чувств мусорный бак, рядом – кот отменного индийского шелка
и с прохождением точки равноденствия круто мутирует материя снов, пропитывается, словно губка, томительным утренним свечением; оно подтопило даже последнее сновидение: готика, ритуал членов ложи, драконова зелень арочных витражей, королева - напоминающая, до оцепенения, одноименную шахматную фигуру, камень ее перстня – пронзительная капля росы, и в нем, как завещал Борхес, целиком отражается универсум, но есть еще тайный внутренний камень, указующий дорогу в мир иной; и вот совсем новый зал, по виду – внутренность парламента; в высоко расположенные простые окна втекает маслянистое сияние, пачкающее сукно добротных фраков; но когда два джентльмена, нарушая табу, сближают рты для поцелуя, желтая кожа их лиц холодно расплавляется и сливается в одно пятно, неуловимо пляшущее, похожее на озерцо жидкого металла
