Голубое небо и зелёная трава. Вернее, даже не трава ещё, а – дым… дымок, который будто стелется и жмётся к самой земле и делает юные газоны такими прелестными. И нет ни на небе, ни на земле ни единого облачка, что омрачило бы собой их девственную чистоту и молодость. А всё потому, что – апрель, самое лучшее время в наших краях, когда всё так чётко и выразительно потому, что о холодах земля уже забыла, а летний зной – далеко и пока не страшен.
Вот так и в жизни каждого человека бывает свой апрель. Только у кого-то он растягивается на годы и годы и становится счастливой молодостью, золотым временем, о котором потом всю жизнь вспоминается легко, радостно и обязательно с улыбкой.
Ну а чей-то «апрель» случается кратким, дождливым и невыразительным, больше даже похожим на осень жизни, когда мысли о смерти не кажутся такими уж и крамольными, неуместными и преждевременными.
У меня есть Димка. Димка Рассохин. Он в пятом классе учится. И я имею честь быть его учителем. Почему «имею честь быть», спросите вы? А потому что он – мой апрель…
Хороших учеников у меня довольно. Милые дети с чистыми глазами и душами, которые тянутся ко всему хорошему и новому просто потому, что они люди. А люди – всегда порождение добра и света. Именно поэтому даже в душах самых тёмных и заблудших теплится лампада божьей кротости и звучат голоса ангелов. Всегда. Даже когда этого со стороны не видно и не слышно. Просто в этом случае это значит, что жизнь так измяла человека, что оброс он, душа его, толстым панцирем, больше даже похожим на коросту, сквозь которую свет и музыка наружу не пробиваются. Но в душе-то – теплится и звучит!
А у Димки моего ещё и наружу пробивается. У него лютая, звериная просто жажда чтения. Думаю, такая была у юного Горького, когда он читал ночами, подсвечивая страницы книг лунным отражением в до блеска начищенном дне кастрюли.
Каждый день – и это уже стало почти ритуалом – после уроков Димка приходит ко мне в кабинет и начинает с одной и той же фразы:
- Борис Сергеич! Я в прошлый раз не дочитал «Семь подземных королей». Можно?.. Я вам мешать не буду, я потихонечку…
Конечно, я не возражаю. Он проходит, моет руки под краном (обязательно! Я и не просил его это делать) и только тогда берёт с полки необходимый ему том. Берёт, садится на диван (стоит у меня в классе, чтобы всё вокруг, когда мои ученики ко мне на уроки приходят, как можно меньше напоминало казённую школу, тупую, убогую и безликую) и – пропадает. Растворяется в событиях, героях и описаниях. Нет его. Иногда мне кажется, что даже не дышит…
Я сижу, проверяю тетради, готовлюсь ко дню завтрашнему и периодически проверяю, на месте ли Димка: поглядываю на него поверх очков. На месте мальчик мой дорогой. Можно и не смотреть, потому что иногда он смеётся, отчего испуганно вскидывает на меня глазёнки и ладошечками зажимает рот:
- Ой, извините, я больше не буду…
Он маленький. Маленький и тщедушный для своих одиннадцати лет. Волосики непонятного цвета острижены как попало, кожа на лбу и щеках часто шелушится, ногти на руках почти до основания съедены. Только и есть красивого в нём, что глаза. Большие, тёмные. Две вишенки под веточками бровей. И всегда блестят, всегда искрятся той самой неподдельной радостью, которая и делает жизнь человеческую жизнью, а не «прохождением жизненного пути».
Иногда он что-то бормочет в процессе чтения, скорбно вздыхает и мотает головой: сочувствует, наверное, кому-то из героев, переживает.
Иногда вскидывает глаза-вишни на меня и спрашивает, например:
- Борис Сергеич! А что такое прясло?..
Я обстоятельно отвечаю, чтобы он в деталях мог представить себе этот забор из жердей. Он слушает, внимательно, потом отвечает:
- Ага, понятно! Ну, я дальше пошёл…
И уходит от меня и из апреля или в страну подземных королей, или на «Чёрный континент» вместе с Томеком Вильмовским…
Примерно через час наших с ним таких вот ежедневных занятий я ему говорю:
- Дим! А давай поедим… У меня тут бутерброды какие-то и чай в термосе, сладкий.
Потом «искренне» удивляюсь и продолжаю:
- О! Так у меня же есть ещё и конфета. Сам не понимаю, откуда взялась. Ну, она так точно – для тебя. Я же уже старый и сладкого мне нельзя.
И всякий раз он отвечает:
- Не, Борис Сергеич, я не хочу. Я скоро домой пойду и обедать буду.
- Так ведь я тебя не обедать же приглашаю, а так – перекусить,- отвечаю я.
Тогда Димка подходит к моему столу и берёт бутерброд, с которым снова отправляется на свой диван, где жуёт и читает. А потом пьёт, но всё равно читает. А потом конфету сосёт и читать продолжает…
А я смотрю на него и люблю. Каждой клеточкой души своей, уже далеко не «апрельской», люблю…
… Потому что знаю, что любить его больше некому: отца у него два года назад убили в пьяной драке, а мать до сих пор пьёт и на Димку никакого внимания не обращает. Она, наверное, и не знает, что он у неё есть и что на дворе и в его жизни вовсю полыхает апрель…
