Настёна попала в «обман».
Я так понимаю, что не захотела бы – не попала. Уж кто… – а она-то, про «обманы» знает с детства.
Эти «обманы» и тайны их изготовления уже не меньше семидесяти лет передаются от одного поколения сорванцов к другому. А может и до меня их делали. Дело-то простое.
…Берёшь, на тропинке роешь весной яму, а сверху порошишь её снегом. И всё. Потом сиди и смотри, кто пропадет в «обман». Всё просто. А что ещё делать? Солнце светит, тепло, а ручьи еще не набрали силу.
Потом кораблики пойдут, потом поджиги, потом рогатки, потом луки и кнуты, «как у капитана Тенкеша».
Уже никто и не помнит, кто такой был капитан Тенкеш… А кнуты остались…
– Вот! Вся сырая! Пострелята! Уши им оборвать надо… – Настёна, смеясь, показала на ногу, промокшую до колена. – Чучелы гороховые! Вот уж я вам…
Погрозила невесть кому, точно зная, что её видят.
– Заходи. Что-нибудь придумаем, – я открыл калитку, пропуская её вперед.
Полкан было, что-то хотел гавкнуть, но увидев мой взгляд, пошел к себе в конуру, сделав вид, что не заметил, ни меня, ни Настёну.
–…Давай, Настёна, разувайся, а я чай подогрею. Посидишь, успеешь работу сделать.
Настёна сняла сапог, носки положила все к печке.
…Как-то так получалось у нас, что должность почтальона переходила от матери к дочке. Я ещё хорошо помнил прабабку Настёны – тетю Марию. Она тоже была почтальоном у нас. Дружила она с моей мамой. Как бы ни шла, всегда заходила к нам, если есть кто дома. Посидят за столом, поговорят, чаю попьют. А нам-то и в радость – человек в доме. Они разговаривают, а мы слушаем. Да!.. Было такое. Запомнил я на всю жизнь разговоры эти.
…Тётка Мария-то была почтальоном всю войну. Вот так! До войны была, а потом и в войну. Запомнились мне её рассказы о войне. Запомнилось, как она говорила…
– Ведь не смотрели на меня. Боялись смотреть… Бывало в спину перекрестят, так всю войну и ходила, на спине крест несла…
Придумали бабы, что от меня что-то зависит… А я, бывало, у себя наревусь сначала, а потом только уже на улицу иду. Как увидят меня, а их-то не обманешь, так следом за мной-то и идут… Отступят и идут за мной по улице… А уж там… Ой, не приведи, Господи… всегда чуяли бабы-то … Всегда…
Бывало, на крыльце у почты встретят... это когда приснится что, или примерещится что бабам-то ночью...
В сорок втором... Залила нас война слезами-то... Порвала сердце до кровушки.
…Вот так и стоим все ревём… Я-то у себя отревусь… А девкам-то… Ой, горюшко-то какое!..
Бросить хотела. Никто не шел на мое место. Никто! Страшно было. Так и не привыкла. После войны еще долго боялась почту разбирать. Вот как напугал нас фашист проклятый! Мой-то может и живым-то вернулся, что тысячи раз я перекрещенная была. Боялись бабы, убьют моего – осерчаю.
…Чудной народ! А я ведь всех знаю. Всех! Всех до одного! Ой, наревусь, наревусь….
… А каждый раз, да прости меня, Господи, благодарю Господа, что в сумке мне-то, слава Господи, самой-то нет ничего… О...о...й! Война проклятая! Сколько слёз насмотрелась… Река. Река будет, если все бабские слёзы собрать. Река. Одних моих ручей будет.
…Бывало, даже газеты не хотели выписывать, чтоб, значит, я к калитке не подходила. Вот до чего доходило. На другую сторону улицы даже переходили, чтоб со мной не встретиться. Это, значит, чтоб я забыла, что они есть. Что вроде я – забуду, смерть – не вспомнит...
…Да разве не выпишешь… В сельсовете всегда спрашивали, – «сколько дворов, сколько газет выписали?»
Так ведь не только такие шли…
Бывало от своего получат письмо… не знают куда и посадить… Да… А если в госпитале… Ой! Радости сколько… Живой. О другом-то и не думали. Живой. Сколько их живых-то осталось… Мой, да…
Никто не хотел-то на моё место… Никто! А после-то… Конечно, работа вроде легкая. Легкая. Легкая, а никто не идет ведь…
В чужих-то руках оно…
Вот так и запомнилось.
…Настёна сидела, положив нога на ногу, натягивала мои носки.
– Твой что ли «обман» то делал? – я разглядывал её и удивлялся тому, кК она была похожа на бабку свою и мать.
– А кто ещё?! Я ещё с утра почуяла неладное. Не поел, ускакал куда-то. Но, теперь-то, я ему этими мокрыми носками задницу-то отглажу. Ой, отглажу. Смотрю «обман» прямо напротив бабы Машиного дома. А если она своей палкой туда попадёт?.. Согнёт её совсем. Дуроломы.
– Да, ладно, себя вспомни… Пишут ли письма люди-то?
– Пишут. Мало, но бывает. Мы с девками радуемся, как малые, когда письмо-то.
А так – всё налоги, повестки, счета, да всё народ подбивают кредиты брать… Газет почти нет. «Нашу» – районку вот выписывают, да и то мало стало. Как «тарелок» наставили, так разве за программой-то телевизионной уследишь?..
А… что там, что в газетах, переливают из пустого в порожнее, самим себя не стыдно людям…
– А кому больше всего-то пишут?
– Так бабе Маше и пишут! Младший её да Серёга, наверное. Да ребятишки их, если по почерку-то судить.
… Смешная баба Маша стала. Принесу ей письмо – радуется.
На стол положит и при мне не открывает. А я тут её спросила: «Баб Маша, а что письмо-то не открываешь?» А она мне говорит: « А чё открывать-то, я и так знаю, что у них там да почем… Телефон-то вон, на комоде… Звонят! Сначала телефон-то захрипит, заёрзает, как петушок по осени, а потом только голос пробьется и заиграет. Тут и беру. А письма-то – вот...»
И достаёт из-под фартука пакетик целлофановый. А там, в пакетике-то – … конверты. Нераспечатанные. Я ей говорю: «Так не дело так-то. Письма читать надо». А она мне: « А я и читаю. Когда грустно или прихворнется. Достану, раскрою и читаю… И читаю….»
…Чудны вы – старики-то.
…Оно, конечно, мы – чудные!
…А сама?.. Нет бы – просто высечь «своего», так нет – надо обоснование… ей!..
… Вот времена пошли, – без объяснения уже и не высеки, какую ни будь там… «соплю зеленую»… из-под стола невидную…
