Убогий

не Эспену теперь ей сопротивляться.
***
Свана подташнивало каждый раз, когда он видел её действия. Конечно, за сотни лет можно было бы и привыкнуть к подобному, но он почему-то не мог. Каждый раз, когда она в своём лёгком платье (а холод ей незаметен!) опускалась на колени перед очередной жертвой, он старался отвернуться.
Да, с начала она не делала ничего такого – всего лишь касалась лба, считывала жизнь и чувства, владеющие душой, а потом…
Потом, пробуя своё возвращение через эту жертву, она одним ударом когтистой своей руки  разрывала и одежду, и пропарывала грудную клетку, где билось испуганное живое сердце.
И даже это Сван ещё мог бы стерпеть. Но когда она доставала это сердце, когда жадно впивалась в него треугольными острыми зубами и прогрызала тотчас, а затем выплёвывала из своего рта комок чёрной змеино шевелящейся дряни, заменяя им сердце…
Здесь Сван не выдерживал. За свою госпожу он отдал бы сколько угодно людских жизней, но она была отвратительна. И он, пожалуй даже ярче и сильнее чем она, желал её возвращения, желал, чтобы кто-нибудь из её жертв поднялся и пошёл…живой пошёл и унёс бы его госпожу в своём сердце.
Но они не подходили . они умирали в страхе. Они умирали в отваге. Они умирали…
–Люди такие слабые! – злился Сван и снова отворачивался от её поеданий людской плоти.
***
Эспену снился дивный сон. Мягкая рука коснулась его лба с материнской нежностью, а может быть и правда – с материнской? Может быть, Эспен всё-таки счастливо умер и теперь видит свою мать?
Ем у не хотелось открывать глаза, чтобы не разочаровываться. Мир, в котором Эспену выпало жить, был суров. Эспен досадовал на него. И больше того – на себя, в этом мире обретавшегося, но не находящего места.
Вернее, было у него место. Место для скрёбки пола и вёдер. А больше ничего. и всё из-за того, что боги посмеялись над ним и сделали ему такую ничтожную судьбу!
–Я не убогий, мама…– прошептал Эспен, изо всех сил цепляясь за свой сладкий сон, за неизвестную прежде ласку. – Мне просто не повезло.
–Знаю, – прошелестел голос.
Страшный голос. И сладкий. Он согласился с Эспеном, но что же было в нём не так?! почему от этого согласия мурашки побежали по коже, и сжало внутренности?
Эспен открыл глаза. Их немедленно резануло ярким светом. Он проморгался прежде, чем понял, что он был жив. Он, убогий, ступивший за пределы Фридлейва, бежавший без шубы и полотнищ, был жив? Невероятно, но это было так. он сидел на пустынной ледяной земле, но не чувствовал больше холода.
А напротив него, коленями на льду стояла прекрасная женщина с печальными чёрными глазами. У неё были тонкие черты лица, изящные запястья, и почти прозрачная кожа.
–Вам же холодно…– испугался Эспен, но не пошевелился, замороченный этой сложной и неземной красотой.
–А тебе холодно? – спросила она и по голосу её Эспен понял, что «знаю» принадлежало ей.
–Вы…– Эспен ничего не понимал.
Она тихонько засмеялась и вдруг коснулась его груди. Её рука была холодной, но она прожгла кожу Эспена насквозь:
–Унеси меня отсюда, – сказала незнакомка, – унеси меня и измени свою жизнь.
–Кто ты? – попытался ещё сопротивляться Эспен, но тщетно. Она побеждала. Она сказала то, что он всегда хотел услышать. Она вернула ему хрустальную мечту, и не знал ещё Эспен, что обернула она этот хрусталь в чёрный яд.
–Иди! – просто велела она и он поднялся.
Пошёл, покачиваясь, как от хмельного удара, пошёл решительный, но решительность его была совсем чужой. Она принадлежала чёрной змее, стремительно разворачивающей свои кольца в его теле, свёрнутой прежде в змеиный комочек вместо сердца.
Он пошёл. Убогий слабый человечек, отданный на  скобление полов и ношение ведер, пошёл, неся сейчас в себе силу древнего царства, и даже не зная об этом. Это был и он, и не он одновременно. Змея выедала внутри него его память, его мысли, оставляла лишь вечную досаду и вечный гнев на себя и всех.
–Добилась-таки! – с облегчением выдохнул Сван, когда Эспен пересек границу. – Добилась!
Ему стало легче. Значит – госпожа на воле. Сейчас она придёт во всей своей мощи, а что до этого убого человечка…что ж, он побудет немного богом, а затем станет рабом его госпожи. Или кормом. Она проголодалась за всё время заточения.
–Хвала этому дню! – прошептал Сван и заторопился следом за Эспеном, посмотреть, что будет.
***
А будет пожар и смерть тоже будет. Вернее, сначала будет возглас облегчения и даже радостный вскрик:
–Эспен! Он здесь!
Всеобщая радость от старых и молодых, от тех, кто шпынял и кто подкладывал кусочки в миску. И не убогий уже, а Эспен – плохонький и слабенький, но свой же! Вернулся, а его уже искали. Вернулся, вернулся, и не надо идти завтра охотникам в леса и не надо идти к рекам – искать его тело.
–Вернулся! – и чьи-то руки обнимают его шею.
Вот как будет.
Но в глазах Эспена нет больше ничего, кроме ядовитой злобы. Въевшейся в него с каждым шагом до поселения, съевшей его до основы. Злобы, что силу новую получила и ей подкормилась. Не было б в нём её в таком начале – обломалась бы злоба, но она окрепла.
А со злобой и сила плещется. И руки уже плетут заклинание, и пламя сползает с пальцев, разгоняя всех собравшихся соплеменников.
Не соплеменники они ему больше. враги. Уничтожить их! Разорвать! Сжечь! Звериное начало одолевает слабое начало людское.
Сван добирается как раз вовремя, чтобы увидеть, как поднимается пламя, как мечутся люди, им охваченные и как те, кто посильнее, хватают мечи и топоры – биться против убогого, уже не Эспена, а уже против врага.
Сван смеётся. В суматохе до него никому нет дела и ему остаётся лишь смотреть на то как Шаман гневно призывает покровителей рода покарать мятежного и убогого Эспена, и на то, как падает замертво Шаман, сражённый тьмой, сорвавшейся с пальцев Эспена.
И на то смотрит сван, как горят мааны, которые строятся лишь тем, кто пользой своей ту честь заслужил. Горят мааны, пахнет палёной шерстью, которыми стены их обиты.
Трещат доски простых лачужек – для общины построенных. Трещат все доски, что скоблил Эспен. Чернеет дерево, стонет, словно живое.
Не касается Эспена ни сталь, ни дерево, ни пламя. Не принадлежит ему его тело и та внутренняя сила, которая в него перешла, поддерживает в нём жизнь. Падают старики и молодёжь, корчатся женщины, разбегаются дети…если и выживет кто, схоронится – всё им погибель. В снегах, без еды и без стен маанов смерть им скорая, лютая!
–Убогое племя! –ревёт какой-то отчаявшийся охотник и бросается на Эспена с мечом.
Тщетно. Тот, кто был убог – сегодня бог. На минуту, на краткий миг, но повелитель!
Повелевать ему, правда, нечем.
***
–Отпусти меня, – просит Эспен, когда всё кончено. Ненадолго госпожа возвращает ему сознание и позволяет ему увидеть дело рук своих. Она любит это. любит уничтожать тех, кто уже пал духом.
Эспен видит своих, одинаково мёртвых, замерзших в снегах с одинаково запечатлёнными на устах проклятиями его имени.
–Отпусти меня…– просит Эспен. Он не плачет. Слёз в нём нет. есть лишь отвращение к себе самому и безумная усталость.
–Тогда ты умрёшь.
–Думаешь, я хочу жить? – интересуется Эспен. В нём горечь. Он считает, что не достоин жизни, но смерть после того что он сделал?.. это слишком милосердно. Будь на то воля Эспена – он бы себя покарал куда страшнее.
–Иди, – разрешает ему древняя сила. В ней равнодушие и абсолютное спокойствие. Сила вышла из плена и какой-то убогий её больше не интересует.
Она уже спешит в мир, который, должно быть, истосковался по её силе. Она спешит, а Сван почему-то остаётся стоять и смотреть на оседающее выпитое начисто тело Эспена.
«Надо же, убогий, а обрёл покой», – думает Сван, но рассуждать ему некогда – госпожа уже достаточно удалилась. Ему надо спешить. Спешить за ней до исхода своей убогой полезности для неё.