- Сенечка, выгляни в окно, зима ещё не закончилась?..- проговорила старуха.
- Нет, Манечка, продолжается… Бело всё кругом и тихо. Машины даже, кажется, не ездят,- отвечал старик и пошаркал назад к себе, в продавленное кресло. Здесь умостился и раскрыл толстый потёртый том, а потом продолжил:
- Читать ли дальше, милая?
Она немножко помедлила, глядя прямо перед собою в потолок:
- Знаешь, Семён, мне бы только до весны дожить, тогда, кажется, и умирать легче было бы. Ты бы меня к окошечку поднёс, я бы только на жизнь взглянула, на зелень листочков. И стало бы легче.
- У тебя опять болит, дорогая? - тревожно спрашивает старик.
- Ну, так всё время болит, даже во сне. Я уже привыкла.
Он не знает, чем ещё помочь ей, но опять отправляется в путь от своего вечного кресла до её кровати. Подходит, беспомощно глядит на неё, подслеповато, потом подтыкает край свесившегося к полу одеяла. Садится на краешек кровати рядом:
- А хочешь, я с тобою вместе болеть буду? – и ложится на самый краешек рядом с нею.
Старуха на вздохах всё время постанывает едва слышно. И он, прислушавшись, тоже начинает стонать. Она чуть косит на него глазами, потому что лежит на спине, и едва заметно улыбается. И кажется ей, что вправду – становится легче переносить боль. Через какое-то время она говорит, всё так же не глядя на него:
- Хватит мне помогать умирать. Лучше почитай ещё…
Он послушно встаёт, медленно, в несколько этапов, упираясь бессильными руками, обтянутыми бледной кожей, сплошь покрытой возрастными пятнами, в постель и опять шаркает на своё место. Вскоре из глубины кресла, тонкой паутинкой, начинает виться его слабый голос:
- «Была весна, ранняя и суровая, как зима, но в другом роде. Недели на три припал к холодной земле резкий береговой норд. Рыбачьи лодки, повытащенные на берег, образовали на белом песке длинный ряд тёмных килей, напоминающих хребты громадных рыб…»
- Какой красивый образ,- вдруг перебила она.- Представляешь, сколь безобразной была бы картина, если бы Грин написал: «… напоминающих рёбра старика перед смертью…». Хотя, в сущности, и хребты рыб – это тоже о смерти…
Потом без всякого перехода продолжила:
- Сеня, когда я умру, ты не забывай обедать, а то ведь у тебя всегда был плохой желудок. Не дай Бог, опять откроется язва. Что тогда будешь делать, ведь меня не будет рядом.
- Прекрати нести чепуху, Маша! Ты же молодая у меня. Я на два года тебя старше. А ты собралась умирать первой. Это тебе придётся хлопотать на моих похоронах. Но и тогда ты должна не забывать поливать мой фикус – раз в две недели, не чаще, иначе зальёшь, как предыдущий. Он начнёт желтеть, и листья снова станут падать.
- Я ведь так и знала, что бесконечно будешь меня укорять этим погубленным фикусом,- плачущим голосом отвечает она.
Тогда он вновь пытается читать:
- « Но эти дни норда выманивали Лонгрена из его маленького тёплого дома чаще, чем солнце, забрасывающее в ясную погоду море и Каперну покрывалами воздушного золота…»
Но слыша, что её всхлипы всё не прекращаются, он вновь встаёт из кресла, идёт к её кровати. Опять садится рядом, гладит её по щеке и смотрит прямо в бесцветные глаза, принадлежащие словно бы уже не живому человеку.
- Ну, что ты, Машенька! Разве я упрекаю. Я просто хотел тебе напомнить, сейчас, пока я ещё здесь, с тобой. Ведь потом об этом сказать тебе будет просто некому… Ты не зябнешь? Растереть тебе руки?
И начинает, ритмично тереть её кисти: снизу вверх, снизу вверх. Какое-то время в комнате совсем тихо. Даже из-за окна не доносятся никакие звуки, словно бы город затаился и слушает шуршание старческой кожи и вместе с ними вспоминает. От блаженства она даже прикрыла глаза. И так вот, лёжа с закрытыми глазами, сказала:
- Если бы ты тогда ушёл к Люське, я бы, наверное, умерла. Как представлю себе, что ты вот так вот растираешь руки ей, а не мне, готова вскочить и бежать к ней, чтобы, как тогда, сказать только одно слово – «Отдай»…
Старик перебивает её:
- Но я же сам к тебе вышел, и ты взяла меня за руку и повела домой и всё приговаривала: «Ты мой, только мой, ничей больше, а мой…» А я, знаешь, так был тебе благодарен тогда! Когда мы были с Люсенькой…
Она перебивает его:
- Не смей называть её «Люсенькой»!
Он чуть улыбается:
- Хорошо. Не буду… Когда мы были… с ней, я просыпался ночами, поворачивал голову на подушке, рассматривал её лицо и всё время думал: «Боже мой! Что же я сделал со своею жизнью!! Ведь это – совершенно чужая для меня женщина!!!» Как же я тебе благодарен за то, что ты меня тогда простила, великодушная!.. – клонится к её руке и целует прямо через бледную кожу в набухшие вены.
Старуха словно бы молодеет от этих слов. Кажется даже, что румянец чуть окрасил её впалые щёки. Она немного приподнимается на своём ложе и, королевски величаво повернув голову в его сторону, отвечает:
- Что? Простить? Неееет, Семён, я тебя и теперь не про-сти-ла,- последнее слово она произнесла особенно разборчиво и по слогам.- Я всегда боялась потерять тебя, потому что любила, любила так, как не умеют другие, так, как ветер любит море и паруса корабля. Любила и ненавидела тебя всегда за то, что ты был не настолько сильно ко мне привязан, потому что просто не мог по-другому, не знал, как любят другие. Для тебя «любить» всегда было – «обладать». А мне было довольно просто быть рядом. Знаешь, честно скажу тебе, если бы тогда, с Люськой, вы позволили мне остаться с вами и видеть тебя каждый день, я бы и на это согласилась!
Старуха, опираясь на руки, всё поднимается и поднимается, прижавшись спиной к подушке и неотрывно глядя в окно, за которым такая белая и долгая зима снова осыпает мир снегом. А она, кажется, забыв обо всём на свете, продолжает:
- Сейчас я думаю, что смогла бы даже полюбить ваших с Люськой детей, которые так и не родились. Но про-стить?!. Не могла я простить тебя, Семён! Потому и детей иметь от тебя не хотела. И вот только сейчас…
Взгляд старухи стекленеет и почти сразу же гаснет. Она так и застыла, сидя и опершись спиной о подушку. Рука безвольно падает на кровать ладонью вверх.
Старик смотрит прямо в потухшие глаза, потом ложится рядом, почти свившись клубком и обхватив её рукою за бёдра, кладёт голову ей на живот и замирает…
… так их через неделю и нашли соседи, когда вскрыли двери в квартиру, потому что жить было уже просто невмоготу…
