Лариса давно уже хотела ему это сказать. Давно. Но всё как-то был такой разговор не к месту. То мама долго болела, лёжа в своей комнате с окном, из которого открывался вид на ободранную стену склада пиломатериалов, и Лариса заходила к ней каждый час, чтобы спросить, не нужно ли чего, иначе мама просто бы сошла с ума от этой стены. То потом, когда мама уже умерла, нужно было заниматься похоронами, разменом квартиры, переездом и устройством на новом месте. То потом он заболел, и Лариса должна была каждый день после работы заезжать в маленькую квартиру на окраине, доставшуюся ему при размене и так и не обустроенную. Он лежал в комнате, заваленной коробками, стопками книг, перетянутых бечёвкой. Лежал на продавленном диване, который Лариса помнила ещё с детства. То потом она вдруг поняла, что ведь он – это единственный оставшийся в живых её родственник, и после его ухода она останется совершенно одна.
Пока он ел то, что она на скорую руку приготовила, полусидя на том самом диване, она стояла к нему спиной, потому что он отвратительно шамкал беззубым уже ртом, тщательно пережёвывая пищу и запихивая иногда палец в рот, чтобы поковыряться в оставшихся зубах, и снова продолжал есть. А она стояла и смотрела в окно, за которым всё время шёл дождь. Иногда она дышала на хладное стекло и потом смотрела, как туманная матовость от дыхания постепенно исчезает. Смотрела, а однажды подумала, что вот, даже когда её тоже уже не будет, на земле останется вот этот самый отпечаток на стекле её дыхания, никому не видимый, ни для кого не важный. Но он всё равно будет жить, как едва ли не единственное напоминание о том, что и она была на этой земле. Недолго, но была. Скорее даже – побывала, как Маленький принц Экзюпери. И ушла. На свою планету, никому не известную. И тоже одинокую…
А дождь всё шёл и шёл. И пропитывал собою не только землю и весь пейзаж за окном, но даже воздух в том пейзаже. И от этого ощущение сиротства ещё более усиливалось.
Потом, когда он переставал возиться за спиной и затихал, она оборачивалась, видела, что он задремал. Забирала поднос с посудой с его груди, уносила его на кухню, откуда опять возвращалась с мокрым полотенцем, чтобы вытереть ему рот и пальцы, испачканные остатками еды. Она вытирала, а он так и не просыпался, оставаясь таким же безучастным и никак не реагирующим на её заботу о нём.
А сама Лариса даже не понимала, зачем всё это делала. Ведь она его не любила. Никогда. Даже в детстве. Потому что никогда не ощущала себя его дочерью. Он был просто мужем мамы и всегда маму от Ларисы отгораживал как-то, делал её дальше, чем она могла бы быть.
А маму Лариса любила. И любовалась ею. Её тяжёлыми волосами, уложенными в красивую причёску, её узкими ладонями с длинными бледными пальцами. Любовалась грациозным, каким-то крылатым изломом её рук, когда та поправляла причёску или одёргивала платье. Мама всегда вела себя так, будто её всё время снимают в кино: красиво, изысканно и … как-то тонко. Лариса это всегда чувствовала и понимала. А он – никогда не понимал. Он просто приходил с работы, мыл руки в ванной и садился за стол на кухне. И ждал. А мама подавала ему еду и, пока он ел, стояла с полотенцем, перекинутым через руку, чуть сзади. И молчала. И ждала. А он наедался, молча вставал и уходил в спальню, где прямо в одежде ложился на кровать и читал газету. А Лариса с мамой в гостиной потихонечку включали телевизор, чтобы его не беспокоить, и под журчание телевизора читали или почти шёпотом разговаривали.
Потом он входил в комнату, выключал телевизор и с короткой фразой «Всё, спать пора» снова уходил в спальню. И мама уходила к нему, а Лариса оставалась в зале и укладывалась на тот самый продавленный диван, на котором теперь доживал свой век он. Она лежала, подложив руки под щёку, смотрела на ещё светлый прямоугольник окна и думала о том, как она его ненавидит. За всё. За маму. За то, что он вообще есть в их с мамой жизни.
Давно уже хотела ему это сказать, но всё, почему-то, не говорила. Не боялась. Просто как-то всё не ко времени было.
А сегодня после работы зашла в аптеку и купила, по его рецепту, большой флакон со снотворным. И поехала к нему.
Приготовила ужин. Потом растолкла все таблетки, кроме одной, и растворила их в стакане минеральной воды. Когда он поел, то принесла их кухни этот стакан и оставшуюся таблетку и протянула ему. Он вопросительно взглянул на дочь, ведь лекарства принимать ещё было рано. Тогда она ответила на его взгляд:
- Я хочу, чтобы ты умер. Пей…
Он длинно так, и уже как будто издалека, посмотрел на неё. И заплакал. Настоящими, человеческими слезами.
А потом, не сводя с неё залитых слезами глаз, взял из её рук стакан, таблетку… и залпом выпил.
… Лариса снова подошла к окну и стала ждать. И снова дохнула на стекло, залитое дождевыми каплями…
|