Жертва искусству

Старомодное письмо, написанное от руки, слишком длинное для эпохи чатов и смайликов, приехало в издательство как безбилетник. Автор приколол его к последней странице рукописи романа «Повешенный». Роману еще только предстояло стать книгой, но уже сейчас никто не сомневался – книгу ждет успех, поклонники и экранизации. Рукопись пройдет редактора, типографию и станет бестселлером. Через сотню лет люди все еще будут читать  полный эмоций и поэзии роман о жертвенности, о том, что за все в жизни приходится платить.
Главный редактор лично принял пакет с рукописью, прочел ее, и только тогда нашел само письмо. Оно начиналось с середины, без вступления и приветствий. Может быть, автор слишком спешил, а может просто потерял первый лист, на котором оставил начало своей истории. Но не начало важно в ней, а конец. В комфорте кожаного кресла редактор взял лист бумаги и прочел:
«Я не мог писать. Вообще. Мысли путались, слова скакали. Я начинал  писать предложение, и к концу уже забывал, о чем оно, а писанина занимала десяток строчек. Я резал ее на множество коротких фраз, и они теряли смысл, повторяя одно и то же разными словами.
Собственные герои вызывали отвращение. Плоские, никчемные, как будто отштампованные из пластика на заводе убогих литературных персонажей, и даже там  угодившие в брак. Тупая блондинка, строгая учительница,  крутой  полицейский, который крутит пистолет на пальце и спрашивает: «И это твой лучший удар?».  Они навевали тоску даже на меня самого. Хотя и не так сильно, как навевали ее мои же диалоги:
– Привет!
– Привет.
– Как дела в школе?
–  Все хорошо. А как ты?
Попробуйте прочесть такой разговор на всю страницу, и не возненавидеть автора!
В искрометном (как казалось) вступлении к роману я вдруг находил пять страниц чистки зубов, и еще пять, в которых героиня протирает пыль. Я придумывал интригу, и забывал, в чем она состоит, выдумывал загадки, и не мог придумать их решение. Хемингуэй когда-то находил свое вдохновение на дне бокала дайкири, пока сидел в кубинском баре, и я пошел по его стопам. Я пил, и наделся разбудить этим воображение, но оно пьянело и засыпало еще раньше меня, а я сидел перед ноутбуком с пустой головой.
Иногда тупость сменялась агрессией, и тогда я ругался на весь мир. Когда я прикончил бутылку текилы, ради вдохновения в начале новой главы, и понял, что вообще не помню, о чем эта глава, я вышел из себя. Мой крик и бутылка вместе полетели по комнате. Недолгий полет стеклянного снаряда закончился красивым ударом прямо в экран моего любимого ноутбука.
Я привязываюсь к вещам, берегу их, даже иногда даю им имена. Ноутбук приносил мне удачу, на нем я написал свой первый рассказ. Удачи оказалось не слишком много, и уже три года  я не писал ничего. По крайне мере, ничего такого, что кто-то взялся бы напечатать.
Теперь ноутбук погиб, и книга в нем была непоправимо испорчена. Вот тогда  и прозвучал звон. Кто-то повесил колокол в моей голове и лупил по нему молотком, но звон был прекрасен. Я слушал его, стоя перед разбитым ноутбуком, и смотрел в пустоту. И в это пустоте  видел новый сюжет. Видел бесконечный снег и человека, идущего на лыжах, в одежде, заляпанной кровью. Я знал, кто он, откуда и куда идет, как все началось, и как все закончится. Я знал даже, что роман «Вьюга над сердцем» станет мои возвращением  в мир настоящей литературы.
Ноутбука у меня больше не было, зато идея – была. Я включил старый компьютер. Он грелся, трещал, как пылесос, но работал. Пальцы сами танцевали на клавиатуре, я печатал не думая, как будто кто-то стоял рядом и диктовал мне каждое слово.  Начало книги завораживало. Я схватил читателя за шиворот, макнул носом в невообразимую загадку, и уже знал, как буду ее разгадывать. Герой обрел характер и глубину, свои силы и изъяны, я мог говорить с ним в своей голове.
Так все и началось
Я писал сразу  на чистовик, без правок, и закончил половину работы.  Всего две недели на половину шедевра! И тут мой творческий порыв засох. Я снова полил его добрым глотком текилы, но проверенное средство не помогало. Я пил, но не мог даже начать предложение. В разгар диалога мой герой вдруг онемел и потерял красноречие. Он ждал моих подсказок, но я не знал, что он может сказать.
Я сидел тогда в компании двух верных друзей – стакана текилы и кактуса в горшке. Мой сын говорил, что кактус добрый, просто его не научили, как не быть колючим. Он срезал острые кончики иголок маникюрными ножницами и прилепил на кактус игрушечные глаза. И прозвал его Зефирусом, от слова «зефир» - потому что в глубине души кактус добрый  и мягкий, как зефир. Пожалуй, он мог бы писать книги получше, чем его папаша.
Я пил с кактусом как с собутыльником, и вылил в горшок половину стакана текилы.
- Выпей за мой будущий успех, друг! -  сказал я кактусу, а он все пялился на меня, и я чувствовал себя идиотом, который говорит с растением. И который только что отравил его спиртом! Я ударил по горшку, и кактус упал на пол. Земля разлеталась, и грязь на полу взбесила еще сильнее. Пинать кактус, даже стриженный, я не посоветую никому, но боль привела меня в чувства.
- Папа, а что случилось с Зефирусом?  - услышал я через пару дней, когда мой сын осматривал помятый кактус, потерявший глаза.
- Он заболел! - ответил я.
Заболел? Пожалуй, можно сказать и так – причем заболел смертельно. После текилы и моих пинков кактус зачах, и я не хотел объяснять сыну, как это вышло.
- Я отвезу его в больницу для кактусов! – добавил я.
- К ветеринару?
- К  кактусатеринару! К специальному доктору, который лечит кактусы.
Кактусотеринар принимал пациентов в ближайшем мусорном баке. Туда и отправился  Зефирус. Пусть это глупо, сентиментально, но мне было слегка жаль его. И я снова услышал звон в голове. Прямо там, у мусорного бака, мой герой ожил и заговорил со мной. Он диктовал слова, а я записывал все на ладони. Когда место кончилось,  я выловил из бака старую газету, и писал на ней. Посреди  помойки родился лучший диалог, какой мне только доводилось сочинить, и наброски для трех новых глав.
Роман вышел в свет. Издатели одобрительно кивали, критики называли его «свежим» и «поэтичным», а читатели голосовали деньгами, скупая книги.  Но больше писать я не мог. Не мог даже представить, о чем можно писать.
Я купил новый ноутбук, и разбил его. Это не помогло. Колокол в голове молчал.
Из магазина удобрений я принес  мешок мочевины, щедро посыпал клумбу пионов под окнами, и полил ее водой. В таком количестве мочевина сожгла корни цветов. Листья пожелтели, и мертвые лепестки усыпали землю, на которой больше уже ничего не вырастет. Моя жена хлюпала носом, глядя на мертвую клумбу, и винила во всем кислотный дождь, но колокол в голове не зазвонил.
Я понял, что схожу с ума, и перестал искать звон. И тогда звон нашел меня сам.  Я не любил пионы на клумбе, я любил кактус по имени Зефирус. Любил счастливый ноутбук, и свою машину. Она старая,  и часто ломается, но я упорно не менял ее.
За рулем этой колымаги я был, когда ехал в грозу, под ливнем, почти ничего не видел, и едва не сбил девушку в синем дождевике. Ветер порвал его, закинул ей же на голову, вывернул зонт наизнанку. Она боролась со стихией на обочине, а я больше интересовался летящими ветками деревьев и мусорным баком, который весело катился мне навстречу. Она шагнула на мокрую дорогу, и я успел затормозить, но до смерти напугал и ее, и себя. И предложил подвезти.
Потоки воды заливали мой салон, промокший сарафан прилипал к ее груди, вместе с мокрыми волосами, а я не мог перестать смотреть.
- Если намерен так пялиться, то или сразу женись, или я выхожу! – так она мне сказала тогда.  И не вышла, а через два года я взял на руки нашего сына.
Я не садился за руль других машин, до того дня, когда пьяный  водитель фургона решил проскочить на красный. Мне повезло. Фургон  ударил в заднюю дверь и смял ее,  машину пришлось резать, что бы вытащить меня, но я почти не пострадал. И стал, пожалуй, самым странным из всех людей, попавших в аварию.
Пока спасатели  пилили металл, я не звал на помощь, а только просил их не шуметь. Мои ноги зажало, но руки были свободны, я достал телефон, включил запись голоса и диктовал, диктовал, диктовал. Новое название, сюжет, имена героев, они лились сплошным потоком. Когда фургон уничтожил мою любимую машину, жертва искусству была принесена. Я услышал звон и снова мог писать.
Я понял принцип. Не знаю как, но я приносил жертвы. Не знаю, кому, и кто отвечал на них. Жертвой не может быть то, что испорчено и не имеет ценности. Жертвовать – это вовсе не бросать монетку нищему или отдавать сотню на благотворительность! Жертвовать – это лишать себя того, что любишь, ценишь, в чем нуждаешься. Жертва – всегда утрата! Я портил то, что мне нравилось, ломал то, чем дорожил, и получал свое вдохновение. Я писал, и с каждой новой жертвой делал это все лучше.
Но за лучшие книги нужно приносить большие жертвы. Нельзя два раза принести в жертву кактус, или второй раз разбить любимую машину. Жертвоприношения – не  поход по ровной дороге, а лестница, по которой надо карабкаться, и каждая следующая ступень выше прошлых. Каждая новая жертва должна быть больше тех, что уже принесены.
Писать без жертв я больше не мог. Даже то, что удавалось выдавить из себя в последние годы, третьесортное и примитивное, больше не приходило. Простой  список покупок для магазина оказалось сложно составить. Я не мог писать, и приносил жертвы. Каждая из них губила что-то важное в моей жизни, пока я не понял, что придумать новую жертву становится уже очень тяжело.
Мне поручили сценарий для мистического фильма, с ведьмами, призраками и картами Таро. Я взялся за работу с точными сроками, и до сдачи сценария оставалась неделя. Единственное, что я написал к тому времени – это слово «Сценарий» в верхней части пустого листа бумаги.  И я поджег дом.
Мои вещи, мои воспоминания, все горело в жертвенном костре, а мы втроем стояли во дворе и смотрели, как пожарники пытаются не дать огню переброситься на соседние дома. Я любил этот дом. Внутри него осталось так много прекрасных моментов! Я сжег их все. До сдачи сценария оставалось шесть дней. В номере отеля я почти не спал, не ел, не вставал из-за стола, и закончил работу за три дня.
Мы давно живем в новом доме, но это уже не мой настоящий дом. Не то место, где я первый раз поцеловал будущую жену, где плакал и смеялся мой сын. Не то место, где написал свой первый рассказ. Настоящий дом – это воспоминания, а не стены. Дом, в который мы заехали, был просто жилищем, мертвыми перегородками между комнатами, с потолком над ними, вот и все. Настоящего дома у меня больше не было. Но был Оскар за лучший сценарий, слава и деньги.
В этом жилище я начал писать свой главный роман. Тот самый роман, о котором грезят начинающие писатели, великое дело всей жизни, след в мировой литературе.  На всех курсах литературного мастерства дают один и то же главный совет: пиши о том, что знаешь. И я писал о том, что изучил лучше любого  – о  жертвах.  О том, что за самые сильные наши желания приходится платить самую жестокую цену. Я писал о человеке, который жертвует и отдает, что бы получить желаемое, и задается вопросом, как далеко он готов зайти?
Я назвал роман «Повешенный». Не только потому,