Я умерла

Я умерла в четверть шестого утра. Нет, не так. Я умерла в марте, в четверть шестого утра, и это был понедельник, и…
Нет, опять не так. Я умерла. Я! Ещё недавно я была молода, счастлива, весела и строила планы, а потом – умерла. И это было совершенно несправедливо, и это было невозможно исправить. Настоящий кошмар, от которого уже нельзя было очнуться, и ничего нельзя было уже сделать.
Я умерла. Вот и всё.
Это был толчок по всему телу, и вот я уже смотрю на своё равнодушное тело, и вот я уже ничего не ощущаю. Вокруг меня суетятся врачи, а в коридоре… нет, я не хочу об этом думать. Я умерла. И теперь это уже не моя боль, а боль самых близких, оставшихся жить.
Вот и всё. Просто и легко. Оцепенение и разочарование. И это конец? Как-то скучно, граждане! Но что это? Осторожное покашливание за спиной? Чьё оно?
Оборачиваюсь. Рядом со мной высокая фигура. Я никогда не сталкивалась прежде со Смертью, но сразу узнала её.
–А где коса? – в минуты особенных потрясений у меня есть дурная особенность: я начинаю шутить. Это совершенно неуместно, но никогда не оставляло меня.
–А зачем? – интересуется Смерть очень спокойно и вежливо. Она в капюшоне, а лица нет. Только глаза посверкивают. Красные глаза. и голос – да, такой голос я слышала много раз на земле, в мире живых, а ведь до того никогда и не знала, что голос этот принадлежит Смерти.
Да и каждый слышал, наверное, этот голос. С ленцой, абсолютно спокойный, как будто бы снисходящий до тебя, ничтожного.
–Ну…– я пожимаю плечами, – как-то вроде положено, нет?
Красные глаза медленно (а куда спешить?) оглядывают меня, затем Смерть выносит вердикт:
–Так ты смирная. Зачем?
Это да. Я всегда была смирная. Но Смерть продолжает:
–Не убегаешь, не орёшь, не плачешь, и даже не пытаешься дать мне взятку.
Взятку? Честно говоря, я даже бы об этом не подумала! И потом, не думаю, что у меня есть что-то, что заинтересовало бы это существо, посверкивающее из-под тёмного капюшона красными глазами.
–Я такая, – подтверждаю я. – И это всё? ни рая, ни ада, ни апостолов?
Смерть не удивляется моим вопросам, наверное, я не только мирная, но и очень предсказуемая, но отвечает, хоть и равнодушно:
–Это потом. Всё потом. Пока ты здесь.
–Здесь…– я демонстративно оглядываюсь. Вокруг серо. Я будто бы в сером облаке, которое чуть-чуть  отделяет и глушит звуки из мира живых. Я могу слышать и могу видеть как вокруг меня ещё суетятся люди в белых халатах, но вот – спадает их спешка. Всё. Теперь точно всё. И я слышу их.
–Здесь, – соглашается Смерть, – это не то, что можно понять. Это просто «здесь».
Меня прохватывает от этого равнодушного тона, от этого сквозящего пренебрежения. И вместе с этим меня хлестануло паникой. Я умерла! Умерла! Боже! Как? Зачем? Почему? Я ведь была молода. Я ведь… а мама? Как же мама? Как она это перенесёт? Она знает?
Не замечая ничего, я пытаюсь броситься сквозь эту сероватую стену, навсегда отделяющую меня от мира живых, и не могу пробиться. Я бегу, а эта серость расползается впереди меня и не прорывается. Я успеваю выскочить в коридор (эх, удивился бы кто-то, увидев, как сама собой рванулась дверь палаты, словно схваченная сквозняком), и успеваю увидеть маму, когда Смерть появляется передо мной и закрывает серость.
Она распахивает  костлявые руки, скрытые в широких рукавах своего плаща, как бы пытаясь закрыть от меня всю серость и всю жизнь, и ей это удаётся. Рукава столь широкие, что я не могу уже ничего видеть, кроме слабого мерцания лампочки в коридоре…
–Ну что за геройство? – спрашивает Смерть. Она всё также равнодушна, но мне чудится что-то вроде сочувствия, и я пытаюсь прорваться через плащ, но путаюсь в нём, задыхаюсь в наступившей липкой темноте и совершенно теряюсь, а плащ всё плотнее и плотнее перехватывает меня, и я никак не могу вырваться.
Что ж, по крайней мере, второй раз я не умру.
***
–Примите мои соболезнования, – врач говорит с сочувствием, но сочувствие это профессиональное. Оно не стоит ничего, потому что если всем и каждому сочувствовать по-настоящему, не хватит никакого сердца. И никакая душа не вытянет, лопнет.
Женщина перед ним едва ли слышит эти слова. Обязательные слова, и ничего не значащие. Что значат вообще слова, когда мир расколот? Её дочери не стало. Она не дожила и до двадцати пяти лет, ещё столько не видела, ещё столько не сделала, и мечтала, мечтала жить, но теперь её не стало, и что осталось от жизни, кроме горького пепла?
Этого не может быть.
–Послушайте, – врач знает разные реакции. Он много раз видел и гнев, и ярость, и отрицание, и истерики, и обмороки, но они не пугали его так, как реакция этой женщины. Эти реакции были предсказуемы и объяснимы им. Больше всего его пугало оцепенение. Он знал – именно оно самое непредсказуемое. Слёзы и истерики, гнев и приступы бешенства – это то, что не может продолжаться долго. Но оцепенение – это другая история. Оно может длиться долго и прорваться самым неожиданным образом. Его нельзя разбить. Оно – кокон. Кокон души, чувств и мыслей. – Послушайте, я предлагаю вам посетить консультацию нашего специалиста…
Он не договаривает. Женщина поднимает на него взгляд. Совершенно чёрный взгляд и он понимает, читает в нём страшное: она  не в оцепенении, нет. Она в пепле. В пепле собственной жизни.
***
–Мой совет, – говорит Смерть, когда липкая темнота всё-таки расступается, и я оказываюсь в уже желанной серости, которая после удушливой бесконечной темноты кажется мне самым ярким светом, – подумай о последнем блюде.
–Чего?..– мне кажется, что я не просто умерла, но ещё и спятила к тому же.
–У вас, то есть, у них, – Смерть кивает в сторону серости, делящей два мира, – преступникам, которые отправляются на казнь, предлагается последний ужин. Они могут заказать всё, что хотят, съесть в последний раз.
Я молчу, ещё не понимая.  Да и как это понять? Я умерла, а мне про еду…
–Вкус остаётся с телом, – Смерть видит, что я не понимаю, и милосердно продолжает объяснять: – тело помнит боль, тело помнит вкус.  Так что, это последний твой шанс что-либо съесть. Ну, во всякой случае, почти наверняка последний.
Я хватаюсь за эту мысль.
–Я могу вернуться?
–И да, и нет, – видимо, Смерть тоже устаёт от молчания и потому отвечает мне, хотя я чувствую, что ей вроде бы и не положено. – Некоторые души возвращаются либо по воле своих Хозяев, либо по необходимости.
Значит, я  могу увидеть маму. Значит, я могу проститься с жизнью по-нормальному.
–Но это всё равно не то, – Смерть или очень хорошо знает людской род, или очень хорошо читает мои мысли. – Даже если вернуть тебя прямо сейчас, это будет другое тело. Да и ты будешь уже другая. У тебя изменилась душа, потому что уже оказалась…здесь. Ты уже видела меня. И пусть ты не видела ещё ни одного из Царств, куда отправляются души, ты уже не та. И той не будешь.
Думаю, мрачно думаю. Я умерла. Это было совершенно незапланированно. Это было глупо. Нет, я всегда чувствовала в себе какое-то недомогание. Оно ходило внутри меня, то там, то тут отдавалось, покалывало, болело. Но умирать?.. нет, это невозможно. Впрочем, у меня и диагноза толком не было долгое время. Да и что – бегать из-за каждого недомогания в больницу? Из-за каждого «в боку закололо» отпрашиваться с работы? Ну уж нет.
Не заметить приближения смерти оказалось легко. Оно ничего и не болело так, чтобы я загибалась. Нет, поболит – перестанет. Пройдёт тенью. Если что, то обезболивающее никто не отменял. Ну подумаешь – живот болит, ну где-то желудок. Так то от вредной пищи, от стресса, от кофе, чего там ещё?..
Кто ж догадался бы, что это от сердца? Само сердце и не давало о себе знать. Ну сон плохой иногда, ну круги под глазами – так это от плохого сна. Ну желудок…
Я не знала. Ничего не беспокоило. И тут – умерла.
–Мой тебе совет, – продолжает Смерть, наблюдая за мной, – хороший совет, послушай, там, хоть в Небесном Царстве, хоть в Подземном вкуса нет. Еда фальшивая, голод тоже обманка. Знаешь, многие, даже самые древние мудрецы жалеют об отсутствии вкуса и об упущенной возможности.
–Сколько мне быть здесь? – я вроде бы и слышу, и не слышу, и думаю о своём.
–Сколько? – переспрашивает Смерть, – ты что, торопишься?
–Сколько? – повторяю я вопрос. Как объяснить этой древней твари, что на всё есть понятие «сколько?»
–Ну… – Смерть глянула на часы, висящие тут же, в коридоре. Кажется, раньше я их даже не заметила. – Здесь другое время. По времени смертных – три дня. По-нашему – еще несколько минут. Просто ворота не всегда открыты, не будешь же открывать их из-за каждой одиночки? Мы и собираем…партиями.
–Я хочу проститься, – я оборачиваюсь на Смерть.
Та вздыхает:
–Частое желание. Но уходить от смертного мира второй раз тяжелее. Поверь, я многих вижу, и многих увожу. Прямо сейчас. И пока ты здесь тоже уводила. Прощаться тяжко. Проще быть. Проще уйти. Быстрее забудется. Память души – самая неблагодарная сущность.
–Я хочу проститься, – я повторяю это решительно, хотя во мне самой нет уверенности. Перед моим мысленным взором лицо мамы. Странно! Едва я оказалась здесь, я подумала в ужасе обо всех близких, а теперь помню только одно лицо, другие как будто плывут.
–Напугаешь, – возражает Смерть, но возражает словно неохотно. – Что ты можешь? Появиться тенью? Прошептать во сне? Оказаться в её зеркале? Думаешь, это безобидно?
Я теряюсь. Теряюсь сильнее, чем после осознания своей смерти. В самом деле, хотела бы моя мама увидеть меня? хотела бы почувствовать моё присутствие? Или это всё-таки будет слишком страшно? Мне вспоминаются все истории о призраках, полтергейстах и тенях в зеркале…
Что если это будет точно так?
И всё же… это ведь моя мама. А я её дочь. Она ведь должна понять, что это я. Должна понять, что я не причиню ей вреда. Верно?
–Ну, думай сама, – Смерть вздыхает, – смотри, начнёшь хулиганить, пытаться от меня сбежать, или отбиваться начнёшь, я всё равно заберу. Только на этот раз ты увидишь меня не такой доброй. Я приду. С косой и властью, которая тебе даже не снилась.
Мне не страшно. За себя уже бояться – дурной тон. Я всё равно умерла. Мой мир рухнул. Я, которая казалась себе беспечной и сильной, которая не верила в то, что всё конечно, и…нет, я понимала, что все люди смертны, и что я однажды умру, только я никогда не думала, что это произойдёт так обыденно. И я даже не смогу ничего сделать. И я не могла представить, что Смерть будет рассуждать о последнем блюде и рекомендовать мне запомнить вкус, а не лицо близкого мне человека.
Это и иронично, и тянет разочарованием.
***
Они говорили ей слова утешения. Они что-то шептали ей на ухо, обнимали её, одинаковые, безликие, вмиг чужие.
Они не могли понять: у неё умерла дочь, у неё не стало самого близкого человека, и ничего не стало вместе с нею. Ни смысла, ни чувства.
Кто-то был рядом. Кто-то, кого она даже не могла сейчас узнать, и этот кто-то то давал ей стакан с чем-то крепким и дурным, но она пила, и даже не замечала, кто-то кормил её – понемногу, чтобы не спровоцировать тошноты, кто-то умывал её.
Но она едва ли узнавала.
Всё перестало быть тем, чем было раньше. Ей вспоминались какие-то мелкие, сейчас совсем ничтожные ссоры с дочерью, вспоминались все несогласия, и всё это казалось таким незначительным. Она даже удивлялась – как это могло вообще остаться в памяти?