Это ничего не значило. Это абсолютно не имело никакого значения.
Уже ничего не имело значения.
Ей смутно помнился собственный плач: «отравлюсь!» и чьё-то утешение, шепчущее ей о боге, о греховности самой мысли, о сроке, который ещё не пришёл, и что-то ещё такое же невразумительное…
Но сейчас этого плача не было. Слёз вообще не было. Сухость в глазах, стянутая наглухо линия губ. Улыбок больше не будет. Ничего не будет.
И если бы было возможно, то она просидела бы в её комнате целую вечность, не шевелясь, редко моргая, и не позволяя никакой силе отсюда себя убрать.
***
Постарела… это тяжело признавать, но я признаю: всего нескольких дней хватило моей маме, чтобы так сдать. Если честно. Я даже не думала, что это возможно. Я появилась из серости, невидимая, конечно, ею, но её я видела.
Она совершенно ослабела. Она сидела в кресле, глядя на мою постель, которая была собрана чьей-то железной, совсем чужой мне рукой, хорошо, видимо, знавшей порядок. Никогда моя постель не была ещё такой убранной. Как и моя квартира, в общем-то. Но сейчас – всюду порядок, потому что это больше не моя квартира.
И потому что меня больше нет.
Я кружу вокруг неё, не решаясь приблизиться. Я знаю, что моё время на исходе. Но я не могу собраться, не знаю, как позвать её и как сказать ей…и что сказать?
***
Гроб…какой нелепый был этот гроб! И как нелепо было видеть её в нём. Родную дочь. И невозможно было до сих пор принять сердцем, что она больше не встанет, не обнимет, ничего не скажет.
Сухость в глазах поредела, предала. Слёзы, непрошенные и холодные, неутешные, горькие прорвались.
Она закрыла лицо руками, ей хотелось спрятаться от всего, от себя, от мыслей, от правды, от смерти.
Это длилось недолго. Она вздрогнула, не веря, порывисто обернулась. Страшный порыв. Жуткий. Показалось? Нет. Не могло! Или могло? Она в безумии. Она в горе. Она знает, что разум творит странные вещи в помутнении.
Показалось?..
Она всмотрелась в пустоту. Ничего, никакой ряби, никакого движения. Конечно же, показалось!
***
–Мама, – я касаюсь её рукой, уже бестелесной, уже совершенно чужой. Странно не чувствовать своего тела. В жизни этого не замечаешь. А это прекрасно – касаться, чувствовать, ходить.
Она вздрагивает, оглядывается. Напугала. Смерть была права.
–Мама, не плачь, – шепчу я, не зная, слышит ли она меня.
Она смотрит по сторонам, медленно поворачивает голову и вдруг останавливается прямо на мне. Она не может меня видеть, но она мать, и она чувствует.
–Ты?.. – её голос хрипит, срывается от волнения, она нерешительно поднимается из кресла.
Я делаю шаг назад. Мне кажется, если она меня коснется, я точно не смогу уйти. А Смерть заберёт. Её не умилостивить.
–Это ты? – она повторяет, её глаза точно смотрят на меня.
–Я…мама, – я отзываюсь. Мой голос полон слез. Надо же, а я этих слёз на своём лице и не почувствовала. Впрочем, я уже не могу плакать. Я умерла.
–Доченька! – она срывается. С хрипом и рыданием падает на колени, не заботясь о том, как это будет больно – упасть прямо на пол. Она рыдает, она тянет ко мне руки и я не могу ничего сделать. Я могу только стоять, я боюсь приблизиться, словно смерть – это заразно, и если я окажусь рядом, она тоже умрёт.
–Мама…– я опускаюсь на колени, впрочем, это мне уже не надо. Я ничто. Я пустота. Но я пытаюсь плакать, и даже что-то выходит. – Мама, я люблю тебя. Мама, прощай.
Я буду не та. Теперь я понимаю. Я уже чувствую, как изменилась. Значит, надо успеть сказать самое главное. И я говорю. Говорю, что люблю её и прощаюсь. Больше нам не встретиться. Души расходятся в вечности. Теперь я знаю.
Осторожное покашливание за спиной. Что ж, теперь со Смертью у меня больше общего, чем с живыми.
–Я люблю тебя, – шепчу я, поднимаясь, и говорю уже Смерти, – я иду.
Я заставляю себя не обернуться, не обернуться на слёзы, затихающие позади. Я заставляю себя идти вперёд, я чувствую, наконец, всей оставшейся сутью, что я умерла.
***
Она просыпается. Почему-то в постели своей дочери. В опустевшей, но будто бы затеплившейся снова. На кухне кто-то хозяйничает. Что ж, в последние дни кто-то вокруг постоянно хозяйничает. Она это принимает, потому что у неё нет сил на сопротивление.
Она поднимается, бережно застилает постель. Аккуратно так, как никогда не заправляла она.
Заправляла – теперь в каждом глаголе только прошедшее время. Она заправляла, она ела, она ходила, любила.
Любила… она вздрагивает, вспоминая свой сон. Ей чудилось, как она сидела в кресле – да, вон в том, и появилась её доченька. Сначала коснулась, потом вышла из серости, какая-то полупрозрачная, но живая. Она плакала. Она сказала, что любит её. Она сказала и страшное:
–Прощай.
Тяжело. Безумно тяжело начинать это утро. Но ей почему-то легче дышать. Это не конец. Смерть – не конец. И её дочь любит её и в посмертии.
И это даёт силы. Это позволяет выйти из комнаты в ванную, собрать волосы, умыться. Мир тлеет, мир никогда не будет прежним. Но сейчас она понимает с неожиданным удивлением, что это не конец, что она выживет в этом горе, хотя выживать и не хотелось. Но она сможет. Потому что её дочь любит и в посмертии. Потому что сама смерть – это не всё.
–Я тоже люблю тебя, – шепчет она, глядя на своё изменившееся отражение, – люблю тебя, доченька.
***
–Ну, могу похвалить, – сообщает Смерть, – спасибо, за то, что не надо было устраивать догонялок. Я этого не люблю
–Не за что, – теперь равнодушие охватывает меня. Позади мир. Позади жизнь. Позади мама. Я иду со Смертью, не зная, вернусь ли в него когда-нибудь, смогу ли запомнить, смогу ли найти что-то от прежней жизни.
–Там не так паршиво, – сообщает Смерть, пока мы идём по какой-то серой тропе. – Там есть свои правила. Есть и законы, и дружба, и вражда… словом, почти всё так как у смертных, но не до конца так. Ты поймёшь.
Я молчу. Иду и молчу. Я мирная. Я покорная. Да и что я могу против Смерти? что я могу против оставленной жизни? Смерть поглядывает на меня, не то хочет что-то сказать, не то спросить, не то посочувствовать – мне это не очень интересно.
–Эй, – я вдруг усмехаюсь собственным мыслям, – что ты там говорила насчёт последнего блюда?
–А что? – интересуется Смерть, – надумала?
–Не поздно?
–Теперь уже редко когда будет поздно, – острит Смерть, – ну? Чего хочешь?
Чего я хочу? Жить я хочу! Но это невозможно. Так чего я хочу после этого? Мяса? Рыбу? Овощи?
–Пирожное. С кофейным кремом.
Надо было что-то сказать, если уже начала.
Мгновение, и Смерть протягивает мне большую фарфоровую тарелку болезненно-яркого белого цвета. На тарелке возвышалась пирамидка – пирожное. Вкусное. Наверное. Я уже не ощущаю вкуса полностью. Чувствую крем (он кажется мне жирным), бисквит (он кажется суховат), шоколадно-кофейную прослойку (приторно!), но я из вредности ем маленькой ложечкой, замечая взгляд Смерти.
–Хочешь? – тяжело было выдержать этот пристальный взгляд.
–Нет, спасибо, – вздох был очень печальный. – У меня никогда не было вкуса. Никакого. Ни вкуса, ни обоняния, ничего.
Я доедаю в молчании. Наверное, надо посочувствовать, но я не могу сочувствовать Смерти, я ещё не могу её простить. Тарелка исчезает сразу же, как я съедаю последний кусочек.
–Ну всё, – замечает Смерть и протягивает мне руку. – Пора.
Я соглашаюсь. Я ступаю за ней, цепляюсь в её костлявые пальцы своими, бестелесными. Я умерла в четверть шестого утра, в марте. Был понедельник. И теперь Смерть ведёт меня к неизведанному, к неотвратимому, к бесконечному.
–Здесь мы расстанемся, – Смерть вдруг останавливается. – Дальше – туда. Там распределение.
Она указывает мне рукой и я вижу, хотя раньше даже не могла. Вижу толпу – души! Такие же бестелесные как я. Мужчины, женщины, дети. Есть совсем маленькие – их держат на руках. Вокруг суета, но какая-то приглушенная. И все чего-то ждут.
Я оборачиваюсь к Смерти, что сказать ей что-нибудь едкое напоследок, и застываю. Смерти нет. Правильно, ведь я, как и все эти души, уже не принадлежим ей.
Я вздыхаю, и становлюсь в эту толпу. Спешить некуда.
