Диесе сиете

космической орбите работали при таких нагрузках и стрессах для организма, а теперь опять на Землю вернулись – это какие перепады давления!» - в один голос поясняли мать с отцом.

С ранами, должно быть, также – разве может быть «хорошо», да еще «очень», когда и двое суток с момента травмы не прошло.

Выходит, может.

- Устэдэс манос дэ оро, - пояснил Оглоблин причину  малость ошалевшим от такого успеха эскулапам: «Ваши руки из золота!».

После этих слов седовласый мэтр, скрывая довольную улыбку, исчез в боковой двери, радостный ведущий хирург, поправляя золочёную оправу очков золотыми своими  руками, возражать тоже не стал ( есть помпезность и напыщенность в канарском характере – как не крути!), а вот помощник, с оглядкой на старшего, поспешил откреститься, что его-то руки пока серебряные ( «дель плата»), у шефа золотые – да, всё правильно Оглоблин отметил!

- Но прикупе! – отозвался на то Оглоблин. – Поко тиемпо – и устэ мано де оро ( Не стоит печалиться по сему поводу, и волноваться напрасно – пройдёт совсем немного времени – вряд ли и оглянуться вы успеете, -  как и ваши руки станут золотыми).

Прослышав сие, не стал золотой хирург этих времён дожидаться, и, по-панибратски и свысока махнув Оглоблину на прощание рукой, тоже ушел, доверив последнюю перевязку ( Оглоблин уже сообщил, что завтра улетает) медсестре и ассистенту.

Оставшись за главного, ассистент разошелся во всю. Заговорщицки подмигнув корпевшей с перевязываемой ладонью медсестре, он легонько шлёпнул Оглоблина, смирно лежащего на кушетке, по животу.

- Ту – оченто аньос!

Это он так на вшивость  испанский Оглоблина проверял! Или хотел сказать, что мудр тот, как восьмидесятилетний старик?  Но, так, или иначе – смолчать было нельзя….

- Но, - помотал головой по подушке Оглоблин, - Ми – трента очо аньос.

А и вправду  – только тридцать восемь лет тогда ему было!..

Хирург удовлетворённо кивнул, и уже чуть серьёзно спросил:

- А ми?

- Мас о менос игуаль ( примерно также).

И тут канарец кивнул согласно:

- Куарэнта (сорок), - вздохнул, задумался на миг, но, как всякий канарец, что ни размышлять, ни грустить долго не приучен, оживился вновь. – А елья?

И он указал на медсестру.

- Диесэ сьете, - без раздумий, как-то совершенно автоматически выпалил Оглоблин. Благодаря себя в душе за те числительные на переборке – успел-таки поклеить и усвоить, чтоб лицом в грязь не ударить, перед ситуацией, что так внезапно – как козырную карту - выбросила судьба, не спасовать.

- Мучо грацияс! – в совершенно искренней благодарности улыбнулась, скромно склонив  голову чуть набок, женщина. И разноцветный бубончик мягко скатился по её шее.

Такт… И его соблюсти удалось. Не добавив пошлейшее «сиемпре» (всегда), что обесценило бы сказанное в два счёта, сделав обычной лестью.

А ведь Оглоблин говорил правду!..

Женщина была и вправду мила и хороша, одухотворённая то ли своим святым делом, то ли земной своей любовью – а может, и тем и другим. По духу ей и вправду было семнадцать – зачем бы он врал?

И на следующий день, когда вылетающий с острова Гран-Канариа самолёт выруливал на взлётную полосу, пассажир с перевязанной рукой рассеянно подумал, что немало доброго и хорошего сделал он на этом острове, но сказанное вчера, наверное, было самым лучшим его здесь деянием. Самым чистым и искренним – во всяком случае…



А рана совсем скоро зажила – хоть и немела еще ладонь некоторое время  при рукопожатиях, но в морозном трюме разработалась достаточно быстро. И  след шрама  через десятилетия находился уже с трудом  – истые профессионалы своего дела умудрились замаскировать его в продолжение естественной складки ладони -  как линию судьбы.