Ночь начиналась так, будто землю медленно накрывали гигантской перевёрнутой миской. Темнота зародилась в зените и постепенно стала заполнять собою всё небо, включая окраины. В конце концов, между землёй и небом осталась лишь узкая светлая щель, но и она вскоре была раздавлена краями той самой посудины. И – всё. Чернота и пустота. И начинает казаться, что в этом бессветье каждый живёт отдельно, под своей перевёрнутой миской. Возможно, именно поэтому ночью свершаются самые гадкие преступления. Человеку кажется, что он совершенно один и никто никогда знать ни о чём не будет. А если нет света, то можно всё. Позволить себе можно всё, даже такое, от одного представления о котором средь бела дня душа корчит такую гримасу презрения, от которой можно погибнуть сразу и вдруг, только взглянув в личину этой гримасы.
Она уже несколько минут плавила лбом оконное стекло и пребывала в каком-то оцепенении. И не размышляла, а просто так вот – прилипла к стеклу и не смотрела наружу. В себя тоже не смотрела. Нельзя было оторваться от этого оцепенения. Потом как-то с шумом потянула в себя воздух и от окна отлипла. Подошла к туалетному столику, села перед зеркалом и слишком уж тщательно начала красить губы. Даже не красить, а рисовать их на заранее подготовленном для этого лице. Делать это она умела и знала, как…
Должен быть только один дерзкий акцент: глаза или губы. Всё остальное словно бы припорошено пылью или наступившей наконец ночью. Нарисовала. Яркие. Спелые. Малиновые. Оценила отражение в зеркале. А потом карандашом посадила справа мушку. Едва заметную. Которая сама по себе была не нужна. Только для того, чтобы малиновая спелость губ была ещё ярче.
Кажется, всё. Готово всё для того, чтобы начать.
На столе высокие готические свечи, два прибора и тугие салфетки в старинных костяных кольцах, оставшихся ещё со времён бабушки. В комнате несколько зеркал, но она садится так, чтобы ни в одном из них не отражаться. Чтобы видеть себя лишь тенью на крашеной стене. Тень вся из резких углов и изломов. Прямые линии ломаются неожиданными углами плеч, локтей и запястий. А потом ещё – пальцами, которые живут нервно, отдельной от всего остального жизнью.
Всё. Ожидание началось. Ежевечернее. Многомесячное.
Когда, зимой ещё, она поняла, что он всё же уйдёт, то уже тогда приготовилась ждать. Сколько нужно, может быть – вечно. Но уже тогда знала, что всё равно дождётся. И он придёт. И просить будет. Умолять, чтобы простила и впустила. Чтобы всё начать сначала. Знала, что и она без него не сможет ни жить, ни быть. Но в спину ему всё равно сказала:
- Герой, я не люблю тебя…
Это чтобы не ей одной было так больно в ту минуту, когда он уходил. Уходил к той, молодой и сильной, которая ждала от него счастья и обожания. И она, брошенная в тот момент, знала, что он может его дать. Да такооооое! Рядом с которым любое цунами – лишь лёгкая рябь на воде. А падение Тунгусского метеорита – просто плевок в газонную травку.
И она стала ждать его возвращения, потому что понимала, что иначе быть не может. Когда ждать стало невмоготу, она позвонила той, счастливой, которая теперь была рядом с ним. Долго слушала гудки в телефонной трубке, а когда всё же на том конце провода гудки прекратились, одно только сказала:
- Отдай…
А там долго молчали. Молчали так галактически долго, что вполне мог бы произойти ещё один Большой взрыв и появиться ещё одна Вселенная. А потом бархатистый голос соперницы прошелестел:
- Забирай… не держу… Только ведь он никогда и не уходил от тебя. Даже подле меня всегда был с тобою рядом…
Свеча треснула. Неожиданно и громко. И изломанные тени на стене колыхнулись все разом. И даже будто немного смазали свою графическую определённость.
Звонить ему она не стала. И не станет. Даже если придётся умереть. Это он должен звонить. И плакать. И умолять. И обещать. И осыпАть её ливнем слов раскаяния, смывая то, что сделал своим уходом с нею. И она только тогда простит, хотя уже давно простила. И позволит целовать свои руки, хотя только об этом и мечтает с того самого момента, когда он переступил порог и дверь за ним закрылась. И когда в раскаянии своём он дойдёт до исступленья, вот тогда…
… Звонок в прихожей. Она даже не сомневается в том, кто бы это мог быть. Встаёт, смотрит на своё отражение в зеркале, поправляет волосы и идёт открывать.
Щелчок замка. Дверь распахнута, и он на пороге:
- Здравствуй… Я войду?.. Пустишь?.. Давай, начнём сначала…
Она стоит, стоит перед ним. Долго-предолго. Даже дольше, чем ждала его возвращения…
А потом. Проводит тыльной стороной ладони по ярким спелым губам. Да так сильно, что помада размазана через всю щёку до самого уха…
… и закрывает дверь.
