Тьма стояла кромешная. Я лежала на чём-то твёрдом и холодном. Пошарила вокруг себя руками. Это был узкий, обитый жестью стол. Настолько узкий, что руки помещались и не падали только если были прижаты к туловищу. Неожиданно подумала: «Как в аду». Но тут же сама себя опровергла: «Там же светло. Там костры горят, а на них котлы с кипящей смолой. Там жарко, а тут – леденящий холод. Это что-то другое. Хуже ада. А что может быть хуже?»
Сильно болела голова, встать не было сил. Я провела руками по груди, по животу, и поняла, что совершенно голая, укрыта с головой неприятно пахнущей хлоркой грубой тканью, похожей на рогожу. Я сдернула её с головы. Светлее не стало. Хотелось согреться, но рогожка была узкой, и если потянуть её на правый бок, то левый оголялся.
Откуда-то пришла мысль, что я должна что-то вспомнить, но всё сознание заполняло желание согреться и избавиться от головной боли. А ещё нестерпимо хотелось в туалет.
Вдруг послышались приглушенные голоса, что-то загромыхало и прямо передо мной открылась дверь. Яркий свет ослепил, я невольно зажмурила глаза.
- Вот ваша покойница. Забирайте. Царствие небесное. Бедная барышня. – Произнес рядом хрипловатый мужской голос. Чья-то рука сдернула рогожку, я вздрогнула и почувствовала, что подо мной становится тепло и влажно. Я открыла глаза и увидела мужское лицо с густой седой бородой. Лицо исказилось от ужаса и исчезло, и стало видно низкий потолок с грязными рыжими разводами.
- Свят, свят, свят… - забормотал всё тот же мужской голос.
- Что такое? – раздался высокий, резкий женский голос. И тут же надо мной склонилось суровое лицо немолодой женщины со странной высокой прической и старомодным пенсне, чудом держащемся на переносице. Лицо перекосилось, оно как-то странно удлинилось, рот широко открылся и из него вырвался низкий, утробный звук, больше похожий на собачий вой.
Вскоре вой прекратился, женщина спросила дрожащим голосом:
- Как же вы решили, что она умерла?
- Доктор Пиманов осматривали. Так оне не дышали и пульса не было. И уж почитай сутки лежали, не шевелились. А тут вон, и обмочились, и глаза открыли.
Странные слова придали мне сил и злости, я резко села. Заныла спина, голову, как тисками, сдавила резкая боль, перед глазами поплыли красные круги.
- Где я?
- В мертвецкой. – Ответил мужчина, размашисто крестясь. – Вы, барышня, совсем мертвая были.
На большом пальце левой ноги что-то мешало, я присмотрелась и увидела тонкую дощечку, привязанную грубой бечевкой. Рядом стоял такой же стол, на нем лежал человек, прикрытый куцей рогожкой, из-под которой торчали синие ноги. Женщина в платье странного покроя забилась в угол и снова принялась выть. Я перевела глаза на мужчину. Он был в грязном белом халате, поверх него клеёнчатый фартук. Он истово крестился и что-то шептал.
Я почувствовала сильную слабость и потеряла сознание.
Когда снова пришла в себя, поняла, что лежу на кровати, хоть узкой и сильно продавленной, но зато мягкой, укрытая тяжелым суконным одеялом. Главное, мне было тепло. Провела рукой по телу – одета в длинную хлопчатобумажную рубашку. Была ночь. Рядом на тумбочке, выкрашенной белой краской, горела керосиновая лампа. Я такие видела в кино, в книжках про старину и в музее. Было совершенно непонятно, что происходит. Возможно, снится сон? Я закрыла глаза. Внезапно вспомнился вчерашний день. Очень ясно и отчетливо, будто я прожила его заново. Или не вчерашний?
Вот я собираюсь перейти улицу. Загадала – если успею пройти до того, как загорится красный, значит в клуб вечером придет Макс. Я намекну ему про кино. Ведь обещал. Успела. Красный загорелся, когда я ступила на тротуар на противоположной стороне. Эти загадывания сбывались редко, правильнее было бы называть их случайными совпадениями, но я любила эту игру и каждый раз, загадывая желание, надеялась, что оно сбудется.
Зовут меня Лизой Дмитриевой. Имя мне не нравится. От него веет убогой провинциальной опрятностью, которую мне упорно пытается привить мать. Мать зовут Раисой Петровной, по профессии она учительница русского языка и литературы, ни дня в школе не работала, а всё своё педагогическое призвание направила на воспитание единственной дочери, то есть на меня, и обучала меня хорошим манерам с утра до ночи, всё время твердила, что я должна наполнить себя, не быть никчемной пустышкой. Поэтому я занималась музыкой, спортивными бальными танцами, рисованием и хорошо училась. Теперь, заканчивая гимназию с гуманитарным уклоном, я изо всех сил противилась матери и старалась всё делать по-своему. У отца был серьёзный бизнес, вникать в противоречия между женой и дочерью ему было некогда. Он обеспечивал семью всем необходимым и искренне не понимал, что от него требуется, когда мать жаловалась, что я совсем отбилась от рук.
- Раечка, у тебя всё есть, ни о чём думать, кроме дочери, тебе не надо. Найди к ней подход.
Утром, перед школой, мать поставила на стол тарелку с сёмгой и овощами, приготовленными на пару и без соли, стакан со свежевыжатым морковным соком и вышла. Я смахнула содержимое тарелки в мусорное ведро, прикрыла пакетом, зачерпнула горсть шоколадных конфет из вазочки. Скинула пижаму, приняла душ, быстро оделась: футболка, кашемировый свитер, теплые ботинки на толстой подошве, меховая куртка, обмотала вокруг шеи длинный шарф, глянула мельком на отражение в зеркале, натянула капюшон куртки пониже, почти закрыв лицо, и вышла на улицу. Внешностью своей я тоже была недовольна: короткие ноги, широкие плечи, маленькие, глубоко посаженные глаза и тонкие губы. С такой внешностью хорошо работать в разведке. Тому, кто увидит, трудно описать, серая и неприметная. Всё досталось от отца. От матери-красавицы ничего. Даже обидно.
Всё не нравилось мне в моей жизни, и во мне самой. Нравился только Макс. Он был старше лет на десять, москвич. Не провинция какая-нибудь. Каждый вечер приходил в клуб «Аполлон», где собирались городские поэты и вообще цвет городской молодежи. Слушая речи Макса о том, как ужасна жизнь в современной России и что деспотичную власть давно пора сменить, я не могла отвести от него глаз и во всем соглашалась. Заприметив влюбленную дурочку, Макс принялся соблазнять меня. Угостил мороженым, все время держал за руку, как бы подчеркивая, что я его девушка. Я и не помню, как оказалась с ним в гостиничном номере. И ни о чём не жалею. Хочу только продолжения нашего романа. А «влюбленной дурочкой» меня обозвала моя подруга Ника после того, как я ей всё рассказала. Влюбленная? Я согласна, не спорю. Это так. Дурочка? Ну, от любви можно и с ума сойти.
Стихи приходили в мою голову с детства. Сколько себя помню, всегда что-то писала. Поначалу мать восхищалась, хвасталась перед знакомыми, заставляла читать. Потом хвалить перестала, говорила, что нет развития, пишу на том же уровне, что и пять лет назад. Потом критиковала, постоянно твердила, что сплошная бессмыслица, не везде есть рифма. Я перестала показывать матери своё творчество, завела страницу в ЖЖ, и стала публиковать стихи под псевдонимом «Арианна». И фото красивое поместила. При помощи фотошопа значительно улучшила свою внешность: остренький подбородок, пухлые губы, большие горящие глаза, брови вразлёт. Смотришь – вроде Лиза Дмитриева, но совсем другая. Красивая! Чужое имя, другая внешность, только стихи были мои:
Как хочу всё в себе изменить:
Внешность, семью, сознание.
Даже время, в котором живу, поменять,
Поселиться в другом мироздании.
Мать мою страничку на просторах интернета отыскала, долго смеялась, стала называть Черубиной де Габриак. Я даже не обиделась. Знаю я кто такая эта Черубина. Сто лет назад жила, писала стихи, их не публиковали, и звали её так же, как меня – Елизавета Дмитриева. Они с поэтом Максимилианом Волошиным придумали легенду – таинственная испанка, утонченная красавица, золотые косы, пылкое сердце, сирота и набожная католичка, выросшая в монастыре. И имя – Черубина де Габриак. Создали виртуальный персонаж. Отправили в журнал стихи, отпечатанные на траурной бумаге, и её стали издавать. Самая громкая мистификация Серебряного века! Ей можно, а мне нельзя? Вот бы мне с ней встретиться! Наверное, мы нашли бы общий язык.
В этом году я заканчиваю гимназию. Учиться люблю, мне всё даётся легко и на занятия всегда хожу с удовольствием. Но теперь, когда в моей жизни появился Макс, хотелось скорее попасть в клуб, увидеть его. Решила сбежать с последнего урока. Ника снова назвала меня «влюблённой дурой». Что она понимает в любви?
Народ в клубе, как выяснилось, толпился с утра. Всех пригласил Макс. Он агитировал ехать в Москву на протестную акцию. Народ не против был бы прокатиться в столицу на халяву, но дорогу Макс не оплачивал. Против чего собирались протестовать, я не выясняла, для меня главным было – ехать с Максом. Хоть на край света. Отец мне на карточку переводил деньги на личные нужды, я тратила мало, скопилась приличная сумма. Отправив матери СМС, что еду на выходные к Нике на дачу, махнула в Москву.
Всё закрутилась очень быстро. Выйдя из вагона, мы позавтракали в какой-то забегаловке, приехали на площадь. Здесь уже было много народу, в основном молодежь, у некоторых в руках были плакаты. Мы куда-то шли, что-то кричали. А потом всё произошло будто во сне. Только что шедшие рядом с нами парни, которых Макс называл Витёк и Серый вдруг оказались одетыми в полицейскую форму. Потом я поймала странный взгляд Макса, услышала его слова «вот эта овца» и кивок в мою сторону. Вдруг все вокруг стали снимать меня на телефоны, Витёк ударил меня по лицу, а Серый толкнул, и я полетела куда-то вниз. И всё. А теперь лежу в этой странной больничной палате, где нет ни выключателя, ни электрической лампочки, а только старомодная керосиновая лампа на старомодной же тумбочке.
Превозмогая боль во всём теле и головокружение, я поднялась и, держась за стену, подошла к окну. На улице было темно, нигде ни огонька, ни звука.
В двери повернулся ключ, в палату вошла женщина лет сорока в длинном синем платье и белом переднике. На голове повязана белая косынка с красным крестом. Она бросилась ко мне, обхватила за талию:
- Что же вы встали, барышня. Вам не велено вставать.
- Барышня… Не велено… Что за черт?
Женщина перекрестилась свободной рукой:
- Не ругайтесь, барышня. Вы ведь – благородная девица, а не простолюдинка с Хитровского рынка. Ложитесь.
От этих её слов мне стало ещё страшнее, ноги подкосились, и я упала на кровать. Женщина укрыла меня одеялом.
- Что происходит? Где я?
- В лазарете. А ведь думали, что померла. – Она несколько раз перекрестилась.
- Отчего померла?
- Так вы ничего не помните? Вас затоптала лошадь. Кучер графа Вощинина был пьян, лошади понесли. А тут вы с классом из театра шли, а вы в конце колонны, лошадь-то вас и подмяла.
- Какой ещё колонны?
- Девицы из института ходят парами. Вы и это не помните?
- Лошади... Граф... А год какой?
- Ну так – тысяча девятьсот семнадцатый.
- Шутите? Это какой-то дурацкий розыгрыш? Кто это придумал?
- Не понимаю я вас, барышня. Что придумали?
- Да всё! И год. А месяц какой?
- Февраль.
- Значит, война в разгаре?
- Да, уж, почитай, три года идет.
- Значит, Николай Второй ещё не отрекся от престола? Как я помню, это произошло пятнадцатого
