Одиночество

             

Когда он пил, становилось легче. Хмелел быстро. Сразу начинал плохо видеть. И в сон клонило. Ложился, почему-то всегда на левый бок, и быстро засыпал. Видел какие-то сны, которых потом никак не мог вспомнить. И даже про что они были, забывал. Помнил только, что про что-то хорошее и сказочное. Люди во снах этих  летали по воздуху, радостно о чём-то говорили, улыбались и всё время обнимали друг друга. Ну, то есть  вели себя так, как совсем не бывает в жизни. И было хорошо и трогательно, и он просыпался от того, что плакал.
А потом болела голова в разных местах, были вялость и разбитость и ощущение стыда, что опять вот напился ни с того  ни с сего, без всякого повода. И внешне это уже  похоже на алкоголизм.
Слава богу, что рядом с ним уже давно никого не было. Только старый пёс, почти глухой уже и  ничего не видевший, который всё время спал, иногда только поводя бровью-точкой и приоткрывая то один глаз, то другой. Но от этого выражение лица его морды не менялось: что с открытыми глазами, что с закрытыми. И он был благодарен собаке за то, что она одновременно была, и её не было.
А ещё за то, что два раза в день они ходили гулять. Обходили сквер, который начинался сразу же при выходе из подъезда. Шли молча и медленно. Собака то и дело останавливалась и подолгу обнюхивала деревья и ножки скамеек. А он не торопил товарища своего ветхого, прекрасно понимая, что, возможно, это последние впечатления, который тот получает от жизни. У крайней скамьи пёс поднимал голову и пристально смотрел в лицо хозяину, словно спрашивая: «Ну, что, старик? Ещё кружочек или как?» А тот всякий раз удивлялся, почему люди, когда теряют зрение, начинают щуриться, а собаки – наоборот: широко распахивают глаза, в которых отчётливо отражаются деревья и небо в облаках. На немой вопрос пса он неизменно отвечал: «Давай, если хочешь…» И тот понимал, что не хочет он, а потому послушно тянул поводок к дому, скорбно вздыхая при каждом шаге. И за это тоже он был благодарен своему старинному, всё понимающему другу.
Приходили домой и шли на кухню, потому что оба знали, что хотя бы утром и вечером нужно что-то есть. И ели, оба одинаково безразлично. Кажется, даже не замечая, чтО они едят. Пёс заканчивал  трапезу всегда первым, а потому стоял над пустой миской, склонившись, и ждал, пока разделается со своей едой он. Потом опять ждал, когда он помоет свою и собачью посуду, словно бы и не заметив, что из-под его носа убрали миску.
И они оба шли в комнату, чтобы заняться каждый своим делом. Пёс почти со стоном укладывался на свою подстилку, а он садился за письменный стол, брал в руки карандаш и раскрывал пухлую тетрадь в клеёнчатом переплёте. Прикусывал конец карандаша и устремлял взгляд в окно, за которым всегда было одно и то же: кривая ветка клёна, которая скребла по стеклу при малейшем порыве ветра, а иногда даже постукивала. Разница была только в том, утро это было или вечер. Если вечер, то кроме ветки ничего за окном видно не было. Утром же… тоже ничего, кроме ветки, потому что этаж был четвёртый. А на самой окраине города четвёртый – это очень высоко: сразу за домом было серое поле, которое где-то далеко слипалось с серым небом, и переход от одного к другому был не заметен и не принципиален.
Иногда он что-то в тетрадь записывал, но чаще сидел просто так, сливаясь глазами с серостью за окном. И так было уже много-много дней. Много-много…
А однажды, будто опамятовался, и быстро-быстро записал что-то в тетрадь. Потом стремительно встал из-за стола, подошёл к собаке, лёг рядом с ней прямо на пол и уткнулся лицом ей в шерсть. И лежал так, долго-долго. Затем встал, подошёл к окну, распахнул его настежь. Обломил ненавистную ветку и, зажав её в кулаке, вышел…
С улицы сразу же ворвался ветер, который стал перелистывать страницы раскрытой тетради, потом остановился на последней записи:

Шкаф открываю – пусто.
И нет серёжек, колец.
Что же так долго и грустно
Дождь барабанит, подлец!
В ванной – одно полотенце,
Щётка зубная одна.
Ветка сухим коленцем
Хрустнула вдруг у окна.
Всё понимаю, но всё же
Мысли скользят ужом…
Срежу с пальто в прихожей
Пуговицы ножом…

… и тихо было в доме и на улице, когда ветер читал эти строки. Только собака выла…