Весна в этот раз просто «выстрелила». Ещё вчера было ощущение, что вот, ну, вот-вот начнётся, а сегодня с самого утра небо как-то подпрыгнуло и из бледно-эмалевого стало лазурным и просторным, выгнулось вдруг куполом. Трава и листья брызнули, словно долго сидели в засаде, притаившись, и вдруг решили, что пора: «Ура-а-а-а! В ата-а-а-а-аку!..»
На улицах появились неожиданно голоногие девчонки и ребята, без животов, в заправленных в джинсы футболках.
На лицах же у всех без исключения пятна ещё не нашедшего себе места света и весеннего авитаминоза. И глаза такие у людей… тревожно-ждущие, ждущие тепла и света, скорого отпуска и счастья. А тревожные – потому что мы русские. А русские – значит не очень-то верящие в стабильность всего того, что вокруг происходит: ни в стабильность рубля, ни в стабильность апрельского солнца.
Толику было всё равно, весна на дворе или размазня-осень. Он, признаться, даже и не заметил сегодняшней метаморфозы за окном, потому что третий день пил уже, изредка выходя из дому, чтобы добрать ещё в соседнем магазине.
На работу позвонил, сказал, что, наверное, простудился, но болеть будет без больничного листа. Там всё поняли и вопросов задавать не стали, только дежурно пошутили, чтобы «болел себе на здоровье». Вот и болел Толик всем своим почти сорокалетним сердцем. Вот и ныла душа у русского мужика, и саднило её как-то вот так, что и плакать хотелось, и сам себя презирал за то, что хотелось.
Ему ведь и раньше уже говорили, что с ветром Томка в голове, что гулять с такими хорошо и весело, а женятся совсем на других. Не лежали у неё руки к хозяйству. Это ведь стыдно кому сказа-а-а-ать: она в свои почти сорок готовить не умела, ну вот просто вообще. Приходила с работы если раньше, чем он, то сидела и ждала, когда он придёт. Придёт и её покормит. Толик, признаться, по первости воспитывать её пробовал: ругал, объяснял, показывал, даже как-то книжку ей по кулинарии купил. Но когда она однажды, после очередного скандала, попыталась сварить картошку в мундирах, а сама её даже не помыла перед тем, как бросить в кастрюлю, он жену от плиты плечом отодвинул и больше к плите той не подпускал.
И шить она не умела. Тоже – совсем. И про то вспоминать совсем стыдно было, когда он ей пуговицы на лифчик пришивал, а она просто сидела рядом, положив руки на колени, и просто смотрела, как он ловко, прямо по-бабьи, с этой работой справлялся.
Она ведь даже родить ему не смогла. Когда была беременной уже, на шестом месяце, угодить ему захотела. Он на рыбалку собирался. Она спиннинг с антресолей достать ему хотела. Подставила табуретку, взгромоздилась на неё и – рухнула. Вместе со спиннингом и их так и не родившимся сыном. Всё. Многочисленные попытки понести ещё раз оказались бесполезными.
Когда Толик смотрел, как она моет пол, то наверняка знал одно: пословица про то, что у некоторых руки растут не из того места,- это не речевая фигура, а абсолютный анатомический диагноз. Она ведь даже тряпку выжать, как следует, не могла. Просто обнимала её с двух сторон своими длинными бледными пальцами и давила, давила, давила, что есть сил. А сил тех было не бог весть как много, потому вся невыжатая вода оставалась на полу. И после Томкиной мойки ещё часа два в квартире можно было «наслаждаться» видом «лебединого озера». И во всём этом «разливанном великолепии» Томка была страдающей, гибнущей Одеттой, а Толик, естественно, Одиллией – лебедем чёрным во всех отношениях.
Одним словом, что с детдомовской взять-то?!.
Но когда она… п е л а, Толик забывал обо всё. Он ведь и влюбился в неё из-за голоса её неземного, ангельского. Влюбился сразу же, в первый раз, как только её услышал.
Как-то, в самом конце страстной недели, под Пасху прямо, они с ребятами мимо монастыря шли, а там служба церковная идёт. Толик ещё с улицы услышал хор ангельских голосов. Он и поманил в церковь. Так и пошёл на эти звуки, ничего вокруг себя не замечая. И там уже, в церкви, услышал, как вёл все эти голоса за собою один, самый нежный, будто Богородице принадлежавший. Голос летел под купол, там словно бы разбивался об него и тысячей серебряных колокольчиков осыпал всех тех, кто был внизу. И Толику казалось, что именно пение это и заставляет Бога воскреснуть, потому что такая красота не может не звать к жизни.
Самих певцов видно не было, и Толик остался до самого конца службы. Когда певцы стали спускаться с клироса, то он сразу понял, что голос принадлежал той самой сероглазой девушке в белом платье. И всё. И погиб. И влюбился. И пошёл за нею. И понял, что нет без неё жизни. И не будет.
Так и получилось. Сплелись их жизни в тугую косу, разорвать которую или расплести не в силах была, казалось, даже Томкина бесхозяйственность.
Казалось… И долго так казалось… Больше десяти лет…
Пока однажды, вот совсем недавно, Толик возвращается с работы, усталый, вымотанный в конец, злой. И злиться начинает ещё больше от того, что знает, что ему дома предстоит: ужин готовить, потом простирнуть что-то, да и ещё какая-нибудь обязательная работа по дому найдётся. А жена будет просто молча ходить за ним по всей квартире и вздыхать, сидя рядом.
Заходит. Она даже не услышала, что он пришёл – за столом сидит и пишет что-то. Ну, не выдержал: в глазах темно – на сердце жарко. Подошёл сзади, из-под руки вырвал и измял листок, на котором она писала, швырнул его в угол за диван. А потом… тою же рукой, что листок тетрадный измял, наотмашь, хлёстко и больно ударил её по лицу. Как в кино прямо…
А она ведь не заплакала даже. Только одна слезинка, крупная, как виноградина, повисла на самом кончике ресницы, да так и застыла там. Встала она из-за стола и ушла. Всё.
Третий день уже. И знает Толик, что не простит. Не вернётся…
И что же она писала тогда, в последний их общий вечер? Где этот листок тетрадный, скомканный?
А, вот он, так и лежит здесь. С тех самых пор. Взял. Развернул. Подошёл к столу, включил настольную лампу, разгладил ладонями. А там – стихи, Томкиным круглым почерком написанные:
Мне ничего не надо без тебя.
И пусть на небе солнце не восходит,
И пусть луна меж звёзд бездушных бродит,
И реки пересушат все моря –
Мне ничего не надо без тебя.
Пускай цветы в апреле облетаю,
Пускай сугробы на полях не тают,
И пусть в календарях не будет декабря –
Мне ничего не надо без тебя.
Пускай все радуги поблёкнут и павлины,
И пусть насущный хлеб пекут из глины,
И пусть на землю падают кометы, всё губя,-
Мне ничего не надо без тебя…
Не дописала… Толик вскочил из-за стола и пошёл искать свою Томку, потому что, в сущности, и ему-то ничего без неё не надо было…
