ЖМЫХ

      Тётя Дина, стрелочница с дальнего от станции поста, нашла ее в товарном вагоне, набитом под крышу утильным тряпьем…
    
     Зачуханный маломощный паровозишко не одолел подъема и, отпыхиваясь мокрым паром, остановился напротив стрелочного поста. Машинист, едва касаясь поручней, слетел по ступенькам из паровозной будки на насыпь, пинком распахнул дверь, ввалился к тете Дине. Рванул со стены телефонную трубку и с ходу заматерился на путейского диспетчера, который не подослал паровоз-«толкач». Тетя Дина осуждающе покачала головой, сплюнула под ноги матершиннику и вышла к эшелону.
   
       Звенел погожий майский день. Только-только кончилась война. Придорожная посадка кипела сиренью; радость мешалась с горем. Яков Петрович, кормилец и муж желанный, сложил головушку горькую у самого ихнего рейхстага, чтоб им, вражинам, ни дна ни покрышки! Десять ртов на руках остались.  Да ладно б, хоть пару девок Бог послал: все помощницы мамушке родной. А тут, как на грех, одни мальчишки, босота неуемная. Алику-то, поскребышку, четыре годочка всего…
    
     Женщина шла в хвост состава бесцельно, задумавшись, скорбно поджав сухие, истонченные бедой губы. И как-то сразу, не слухом, чутьем бабьим уловила тоненькое детское всхлипывание, доносившееся из вагона. Искровенила пальцы, пока возилась со сталистой проволокой, продетой в ушки засова. И все повторяла, повторяла жарким лихорадочным шепотом: «- Бог послал, Бог, Матушка Пресвятая Богородица… Послал ведь… Щас, щас, как же это?.. Ой, черти тебе в живот увались! Закрутили, прости, Господи, намертво…»
    
     Выдернула наконец тётя Дина проволоку, откатила вправо тяжелую вагонную дверь. На руки женщине вывалился теплый вздрагивающий комочек. Это уже после разглядела тетя Дина и выпирающий рахитичный животик, и тонкие кривые ножки, и огромный, в половину лица, широкий рот. А в первый момент, как только прижала девочку к груди, залилась слезами от жалости. Девочка была худа, что выпавший из гнезда галчонок…
   
      Тёте Дине удалось выведать только имя девочки да самую малость других сведений. Малышка запомнила, что зовут ее Светой, что от роду ей пять лет. О родителях она ничего не знала. Жила и кормилась у бабушки, которая была не своя, а чужая. Потом добрая чужая бабушка померла, и Света пожила немножко на вокзале, а потом забралась в вагон, и кто-то ее закрыл, пока спала в теплых тряпках…
  
       В тёти-Динином бараке Света за свой огромный рот получила прозвище «лягушка». Девочка оказалась тихой и ласковой. Из десяти названых братьев особо выделила своего погодка Мишку и крепко к нему привязалась.
  
       И чего  она нашла в этом шпаненке? Чуть не каждый новый день начинался в пристанционном рабочем поселке Горбачево с Мишкиных проделок. То он запихивал соседям в дымовую трубу старый валяный опорок, то умудрялся прицепить к маневровому паровозу, что таскал мимо барака вагоны на элеватор, ржавое корыто и потешался, наблюдая с безопасного расстояния за переполошенным, грозящим с тендера кочегаром.
    
     Приспела однажды Мишкина очередь пасти козу Дуську, семейную добытчицу. Мать продавала козье молоко транзитным пассажирам, а на вырученные деньги прикупала хлебца, картошки или еще чего из еды.
Спозаранок весь поселок был поднят на ноги истошным козьим блеканьем. Нахлобучив бедному животному на рога дырявую немецкую каску, Мишка носился верхом на козе  взад-вперед по улице, барабанил в каску железным шпальным костылем и восторженно орал давно уже бывшую не в чести песню « Если завтра война…»
      
     Коза в тот день молока не дала. Должно быть, от нервного потрясения. Мишка под вечер вдосталь получил материнского «благословения» ремнем и с  ревом удрал на чердак. Ночевать он домой не спустился. Тётя Дина забоялась подняться к нему по хлипкой лестнице и долго пыталась уговорить сына слезть:
   
      -Сладкий мой, нарисованный, слезай к мамке. Она, мамка-то, и побьет и пожалеет… Слезай, касатик, я ландринок купила… Слазь, говорю, бандюга настырный!…

     Мишка в ответ высунул в люк голову с густо облепленной паутиной рыжей шевелюрой и показал матери язык.
   
      И ночь, и весь следующий день промаялся мальчишка в добровольном заточении. В сумерках на чердак поднялась Света. Бережно прижимая к себе жестяную кружку с парным молоком, закосолапила к слуховому окошку, возле коего угрюмо приткнулся ее братец.
   
      -Миша, Миш! На, попей молочка.
   
      -Сама пей, - буркнул Мишка, судорожно сглотнув слюну.
    
     -Я уже пила, - тихонько проговорила девочка. – Сегодня Дуська много молочка  дала… -  Света протянула Мишке кружку и достала из кармана перелицованной линялой кофтенки ломтик серого хлеба.
   
      -Поешь-ка вот, не то помрешь.
   
      Девочка присела на корточки, уперла острые локотки в коленки, вложила подбородок в согнутые ковшиком ладошки. Личико ее раздалось вширь, губы  растянулись, и стала она совсем уж некрасивой. В Мишкиной шальной голове ворохнулась мысль: « Вот страхолюда! Взаправдишняя лягушка». А Света пристально смотрела на братца, по-утиному давящегося сыроватым хлебом, и жалостливо наговаривала:
  
       -Ты хлебушек-то не глотай сразу, не глотай. Ты его в молочке покунай, а тогда и ешь. Ой же  ж, как вкусно! – невольно прорвалось у нее голодное восхищение. – А дальше-то Дуську забижать не надо. У ней  тоже душа есть… - повторяя чьи-то взрослые слова, заключила девчушка.
   
      … Беда случилась в конце лета. Соседский мальчишка ворвался к ёДине в барак, прерывисто дыша, мазанул ладошкой к уху выскочившую соплю и выпалил:
    
     -Тёть Дин! Светка ваша под машину попала! На бакаузе!

     Женщина не помнила, как сумела одолеть забитые товарняком пути. Сердце рвалось вперед тела, душа у тети Дины обмирала. Пока бежала к пакгаузу, большому железнодорожному складу, еще теплилась надежда. Может, сбрехнул сопливец? У страха глаза велики…
      
     Света была еще жива. Она лежала на деревянном щите для снегозадержания, по грудь накрытая синей милицейской шинелью. Уже отрешенным затухающим взглядом девочка скользила по лицам сгрудившихся над ней людей, искала кого-то.
Тётя Дина глухо ударилась коленями о край щита, задушенно хватая ртом воздух, пробежала полоумными глазами от лица девочки вниз, к ее ногам. Шинель от половины живота Светы стелилась по щиту плоским блином…
    
     -Мама Дина… не плачь…- заговорила девочка. – Там, на чердаке у нас… жмых. Много жмыха… Я таскала с бакауза. Это вам…мама… Чтобы голода… как в войну… не было…
Мишка прорвался в плотный людской круг. Ротик у Светы стал совсем маленьким и не походил больше на лягушачий. Пушистые волосы упали девочке на открытые глаза, а она не моргала.
    
     Безысходный мальчишеский вопль пронзил августовскую сытую теплынь.
   
    … Господь щедро одарил тётю Дину, отмерив ей сто с лишним лет жизни. Упокоилась она лишь в прошлом году, а до того бывало,  когда приезжал в отпуск Михаил, они первым делом уходили с матерью в ее комнату и долго сидели там в тишине. Им никто не мешал. И Аликова семья, в которой счастливо жила тётя Дина, и весь поселок от мала до велика знали: сидят мать и сын, единственный на всю округу дослужившийся до генеральского чина, в эту долгую минуту рядышком. На коленях старушки раскрытая баночка из-под ландринок, а в ней коричневый окатышек жмыха. Родные люди молчанием поминают родного человека.