Чудовище

Спускаться на нижние этажи не хотелось. Там и без того всегда было мрачно и погано, а в этот ветреный день и того хуже – каменные стены, массивные двери, обитые железом и окна с раскрошенной ровностью рам – всё это ни разу не давало тепла и уюта даже в относительно тёплый день.
А сегодня ещё и ветер.
Но холод можно было стерпеть. Проблема была не в стенах даже, не в холоде этажа, а в том, кто там был, и кого там нужно было охранять.
Слишком много Савар слышал про пленника, размещённого под строгой охраной короны. Да и все слышали. И всё королевство с великой радостью встретило поимку этого проклятого человека – Элигоса Метивье…
Впрочем, под силу ли человеку совершить столько отвратительных преступлений? Королевство считало что нет и роднило его с самим дьяволом.
И это тоже не добавляло Савару желания присутствовать в такой близи к этому человеку. Но он был гвардейцем короля. Он должен был быть там, где велит ему его долг, там, куда отправит его корона, а людей не хватало, и Савар был определён на охрану этого чудовища.
–Не бойся, – советовал ему Борегар и советовал с искренним сочувствием: молодой гвардеец, пришедший под его начало прошлой осенью имел всё, чтобы сделать быструю карьеру и, может быть, достичь высот таких, которые и Борегару не удалось достичь. Савар был внимателен к деталям, следовал долгу и не выказывал трусости, сталкиваясь с врагом из числа людей, а его смятение по поводу охраны Элигоса Метивье – так тут любому было бы дурно. Преступления Элигоса включали в себя отвратительные ритуалы жертвоприношений, раскопку могильных захоронений и изъятие частей тела у мертвецов. И всё ради чёрной магии.
Это слишком для человека!
–Я не боюсь, – заверил Савар, – мне просто очень неприятно.
Тут сказать было нечего. Савар знал зло в людях до того в небольших городских столкновениях с бродягами да ворами, пьяницами и мятежными солдатами, он не знал такой отвратительной сути прежде, которая вооружалась не мечом и не копьём, а ритуальным кинжалом и свечой, которая убивала невинных девушек ради тьмы, ради забавы.
–Его казнят, – с мстительным удовольствием промолвил Борегар, – слишком много попорчено нашей крови. Так что терпеть недолго.
В казни преступника не было сомнений. Корона обычно заменяла казнь на каторгу, предоставляя возможность преступникам искупать трудом свои злодеяния, но гнусность преступлений Метивье побеждала потенциальную полезность его труда. Да и ловили его долго. И убил он немало. Корона обязана была показать, что умеет карать за поруганную, втоптанную в грязь красоту и за нарушенный покой мёртвых. Она должна была показать это сама, иначе взбунтовался бы народ, желавший крови проклятого Элигоса Метивье.
Кипел народный гнев, а корона утрясала показания и искала способ обезопасить палача и преступника от народа, который может счесть наказание слишком лёгким и броситься, беспощадно сминая ряды…
Но да, охранять Элигоса явно было недолго.
–Главное помни, что он всего лишь преступник и грешник, – напутствовал Борегар, – и что его голова скоро отделится от поганого тела!
Савар кивнул – долг вёл его путь к холоду и жуткому существу, по ошибке названному человеком, но явно рождённому от тьмы, ибо только чудовище может с такой лёгкостью уничтожать слабость.
***
Савар должен был увидеть Элигоса Метивье впервые только сейчас, и, спускаясь, Савар против воли представлял каким может быть этот человек, так далеко зашедший в своих преступлениях? Человеческие ли у него глаза? Есть ли у него клыки?
Ему упорно представлялся уродец и разум, и сердце соглашались с представлением: конечно, этот мерзавец тот ещё урод, иначе он не посягал бы на молодость и красоту!
Но мерзавец не был уродом внешне. Факел выхватил из полумрака высокую, хорошо сложенную фигуру, правильные черты лица, тёмные густые волосы… и никаких когтей, шрамов, клыков – ничего такого, что представлялось Савару всё это время, пока он спускался вниз, нарочно не торопя своего шага.
Этот мерзавец сидел далеко от решётки, ничем не выражая ни страха, ни испуга, ни отвращения. Напротив, в лице его было какое-то искреннее любопытство!
–А, пришёл! – ухмыльнулся Пише, заметив Савара, – а я всё думал, кого пошлют.
Савар поприветствовал Пише. Пише был опытным слугой короны и точно знал, что он может и чего не может сделать. Что же касается случая с Элигосом Метивье, то здесь у Пише была своя заслуга – именно он, когда гвардейцы ворвались в логово Метивье, выбил из рук мерзавца бокал, с как предполагалось, ядом.
–От суда не уйдёшь! – обещал Пише тогда, отвешивая щедрые удары по телу Элигоса, на которые тот даже не реагировал, словно давно уже приготовился.
И сейчас Пише чувствовал себя здесь главным. В нижнем этаже не было других преступников – всех перевели ради безопасности заключённого Метивье и безопасности самих преступников в подземелье. Так что Пише был некоторое время полновластным господином. Но корона ждала его опыта и нуждалась в его руках, так что власть пришлось уступить.
–Ты эту падаль не жалей, – Пише давал последние наставления Савару, никак не желая оторваться от своей власти, – пить захочет – не давай. Пусть мучается, скотина! Без водички-то не так лихо!
Метивье даже не дрогнул – речь будто бы шла не о нём. Зато у Савара перехватило где-то в желудке – ему довелось однажды лежать в лихорадке, которая пробуждала в нём великую жажду, и никак не мог он почувствовать влаги на своих губах. Ему вливали воду, а он не чувствовал и всё метался, метался, просил пить.
Наконец, вдоволь насмеявшись, Пише ушёл, и Савар вздохнул со странным облегчением, оставшись без его присутствия, хотя, казалось бы, ещё не так давно он и подумать бы не мог, что так будет рад уходу сослуживца. Но всё же это было так, и одна фраза, брошенная Пише про воду, вдруг отвратила Савара от него. Он помнил жажду по своей лихорадке, и не чувствовал что будет способен подвергнуть чему-то схожему другого человека. Даже мерзавца.
Мерзавец же изучал Савара всё с тем же любопытством. Савар не знал куда деться – ему казалось, что это он за прутьями решётки, а не этот…
Нечеловек!
–К слову, я умираю от жажды, – промолвил Элигос.
Савар вздрогнул. Голос тоже не совпал с ожиданием. Никакого скрипа или неприятного хрипа в нём не было – глубокий, мягкий голос.
Савар не сразу ответил. Он ещё раз вспомнил слова Пише, вспомнил свою лихорадку и решил, что правосудие должно быть справедливым, и не ему судить этого подлеца, а потому рука Савара потянулась к собственной фляге, и он отвернул крышку и предложил:
–Если…
Он задумался. Как вернее?
–Я не зайду, – Савар не знал, как обратиться к мерзавцу, и потому избежал всякого обращения.
–Разумеется! – Элигос легко-легко поднялся со своей железной скамьи, в тяжёлые дни вмещавшую в себя десяток человек, приблизился к решётке.
Савар заметил что его собственная рука дрожит. Позор! Он отвернулся, чтобы не видеть приближающегося лица преступника, почувствовал, как деликатно тот взял его флягу, как жадно приложился к ней, услышал, как он глотает воду…
–Благодарю вас, – Элигос уже отходил к своему месту, – голод терпеть ерунда, если знать как усмирить желудок, но жажда – это кошмар.
Странно было слышать от этого подлеца рассуждения о кошмаре, и Савар не выдержал:
–А я полагал что кошмар – это убить невинных девушек или раскопать мертвецов.
Он отошёл от прутьев. Так было комфортнее. Конечно, Элигос ничего не мог сделать через сталь, но всё же Савар хотел держаться подальше.
–Это не кошмар, – спокойно возразил Метивье, – это суровая необходимость.
Савар промолчал. Он уже ругал себя за то, что был так не сдержан. В конце концов, для разбора грехов этого нечеловека, есть суд.
–Когда человек заболевает, – Метивье, однако, решил продолжить свою мысль, – он ведь должен лечиться?
Савар не ответил. У него не было опыта общения с подобными личностями, преступники до того были или пьяны, или неопасны, и вся их идея подводилась к двум простым истинам: «я выживу, а ты подохни» и «я возьму то, что хочу». Основой их мира была нажива, нежелание трудиться честно и желание жить весело, хоть недолго, но весело.
Но Элигос не был похож на подобных преступников.
–Должен, – продолжал Метивье, – и я был одним из целителей. Целителей общества.
–Вы убивали! – огрызнулся Савар. – Это не исцеление.
–Да, – согласился Метивье, – я убивал. Я приносил жертвы, потому что искал истину. Суть вещей, понимаете? Мёртвые нужны, чтобы дать жизнь другим. Изучай мёртвое тело и ты узнаешь чем живёт живое. А те девушки – это всего лишь дар. Мне жаль их молодости, жаль их красоты и юности, но они были бесполезны и бессмысленны. Что, в самом деле, они могли сделать? Родить такое же незначащее потомство? Жизнь положить на труд обыкновенный? Это так скучно и унизительно, что они, пожалуй, должны бы ещё возблагодарить меня бы за то, что я придал им больше смысла, если не в жизни,  то в смерти.
Савар почувствовал подступающую к горлу тошноту. Он с трудом сделал глубокий вдох – в горле сжался комок, который не желал никак отпускать, в висках запульсировало от гнева, краска бросилась в лицо.
Савар даже не знал, что потрясло его больше. Было ли то циничное и равнодушное суждение об убитых девушках, или же сам тон – холодный, словно бы речь шла о пустяках? Или сама идея?..
–Заткнитесь, – прошелестел гвардеец, слушать больше он не мог.
–Вы боитесь? – вежливо поинтересовался Элигос, – напрасно. Мой бог не кровавый бог. Он требует жертв, но только от тех, кто хочет ему служить. Он не требует постов и изнурений, не требует молитв. Он просит жертву и даёт знания. Знания о сути вещей. О том, сколько может выдержать плоть. О том, как приходит смерть. О том, как стекленеют глаза… вы видели? Вы смотрели как они цепенеют и выцветают? Видели ли эту поволоку?.. нет, не видели. Как и все, даже военные люди, вы всего лишь убивали, но не задумывались о природе смерти. Вы не замечали того, как она меняет черты лица, как каменеет плоть, чтобы потом начать расходиться под вечностью в ничто…
–Заткнитесь! – громыхнул Савар. Он был в бешенстве, а ещё – в страхе. Не от фраз даже, которые произносил преступник, а от его тона, в котором было всё то же любопытство, и всё то же равнодушие. – Или я вас ударю!
В эту минуту он понимал Пише. Такого скота только пытать, жечь, убивать медленно и мучительно. Он ведь даже не раскаивается в том, что сделал! Он считает себя правым, он, мать его, постигал природу вещей!
Савара трясло. Элигос внимательно наблюдал за ним, затем сказал:
–Не ударите. Тот, кто хочет ударить, сразу бьёт, а не предупреждает. Вы добры, от этого вас так потрясают мои слова. Что ж, я не буду испытывать вашей веры, если вы верите в своего бога, верьте, а я буду верить в моего, благо, осталось недолго. Молчите?
Савар молчал. Его откровенно мутило. Он вспоминал, что говорили на улицах и в казармах – говорили, что у одной из убитых на ритуале девушек была рваная рана, вскрывшая живот. Её даже не смогли толком перевернуть – всё вывернулось из её плоти.
А про другую говорили что она осталась без глаз и языка. Природа вещей? К чёрту такую природу. К чёрту всё, что требует такой цены.
Мертвецов Савар понять ещё мог