брезгливо ухмыльнулся.
– Значит, правильно Светланушка балакает, что ты раньше солнца встаёшь. Есть кого выпроваживать… Знаешь, соседка-салфетка, не хотел себе вчера праздник портить. В общем, это тебе от муженька. Сам просил передать, лично.
Иван протянул треугольник Анне и презрительно отвернулся.
– Так он жив? Ваня, жив? Что же ты молчал, Ваня! Сашенька жив? – выдохнула Анна.
Иван изумлённо взглянул на неё, насупился.
– А что ему сделается, если он тебе об этом сообщал после каждой атаки. Да и я в своих письмах про него извещать не забывал. Спрашивал Светлану, отчего молчишь!
– Как это после атаки? Как это сообщал? Как это спрашивал? Да мне с сорок четвёртого от него ни одной строчки, ни одной… А твоя ни словом, ни взглядом. Говорила, нет ничего, нет! Погиб, наверно! Ни от тебя, ни от Сашеньки! Совсем нет! Да мы с Машенькой каждый вечер к поселковому траку…
Иван презрительно плюнул себе под ноги.
– Ладно, бреши любому, да только не седому. Знаем твои заботы, тошнит до икоты, нашлись люди добрые – рассказали. А Сашка как прочитал про твои шашни, эх… Да он чернее бомбы стал! Ты бы видела, как он на фашиста кидался, всё смерти искал. А ты здесь под кого попало… Шалава. Молчи и не… Дочки бы постеснялась – в дом водить, большая уже, всё понимает, эх… шлюня из… Он там за тебя жизнью… он там за вас с Машей кровью… а ты здесь… зараза постыдная. В общем, так, Сашка сказал, что в село не вернётся, нет у него больше дома и жены больше нет. Поняла, блудня?!
Иван ещё раз плюнул, теперь в ноги Анне, и ушёл в дом. Анна знобящимися руками раскрыла письмо, прочитала несколько строк и со стоном опустилась на порог. Она не понимала, что происходит, происходило, произошло. Саша, её единственный Саша, живой! Не убитый, не раненый, живой. И не вернётся. Из-за чего? Опустошённая неожиданной вестью, Анна прижалась к стене дома и зарыдала. Она ничего не видела, кроме багрового зарева, жгущего небо и губы. Не видела, как соседка, выглянув в окно, надменно вскинула голову, поправила причёску и, хихикнув, отвернулась. Не слышала, как Машенька осторожно подошла к матери, взяла письмо и прочитала..
Рассветы в степи долгие! Долгие в степи рассветы!
Анна очнулась, когда солнце, словно тоже прочитав колючие строки, терпеливо пыталось отогреть дрожащую женщину, а плачущая Машенька, схватив вилы, выскочила на улицу. Дети в войну взрослеют рано. Да и судьбой опалены не меньше старших. Даже ветер испуганно юркнул в крону вяза, увидев, как в карих глазах девочки заметалось рдяное пламя восхода, как она подняла вилы и метнула копьём в дверь соседей, но промахнулась, и в утреннюю тишину вначале обрушился визг разбитого стекла, а затем стон рухнувшей рамы. Иван выскочил на порог в свежевыстиранной гимнастёрке, на которой, словно следы от вил, зияли дырочки от свинченных орденов. Увидев Машеньку, потянулся к лопате у крыльца, выругался, но опустил руки.
– Ты чего творишь, малявка? По солдатскому ремню соскучилась?!
– Я всё слышала! Пусть твоя блудня папины письма вернёт и мои с мамой тоже! – закричала, сжимая кулачки, Машенька.
– Ты о чём мелешь! Какие письма? Да как ты смеешь, соплюшка, на старших!
– Смею! Я не меньше взрослых папу ждала! А не вернёт письма, я ваш дом спалю, а её вилами…
– Всё, баста! Угрозы в сторону, а то своим ором всю деревню соберёшь под разбитыми окнами.
Иван поднял руку к небу, опасливо подошёл к Марье, достал кисет, кресало. Правая щека его подёргивалась, левая застыла в недоумённой ухмылке.
– Ты хоть понимаешь, что несёшь! Ты хоть знаешь, кто такая блудня? Ты…
– Знаю! Сама видела, как из вашего забора, вон из той дыры мужики вылазили всякие блудливые, всегда под утро, как тараканы. Сама слышала, как тётя Света маме говорила, что писем нет ни от папы, ни от вас. Убили, говорила, обоих, наверное…
Ивана будто наизнанку вывернули, вздрогнул, белее коры берёзовой стал.
– К… какие мужики? Из… откуда? Кого убили? Как убили? Нас? Меня?
Машенька решительно подошла к забору и отодвинула несколько прибитых только сверху штакетин.
– Понятно?! Отсюда!
Иван растерянно повис на калитке.
– Понятно. Чтобы с улицы не было видно, кто уходит. Ловкое место придумано. Понятно… понятно… как убивали… кого… меня…
Света, наблюдая за тем, что назревает во дворе, торопливо выскочила из дома и присела перед мужем, заглядывая ему в глаза и хватая за руки.
– Ванечка, кого ты слушаешь! Ванечка, ты посмотри на неё, от горшка два вершка, вся в мать – пройдоха. Всю войну в пекарне, возле хлеба, сытая, голодного дня не видела, не то что я – чуть не с котомкой по миру… Да для таких человека обрехать – что собакам… Ваня, Ваня… не надо, Ваня, не полыхай, Ванечка… Уймись, Ваня! Ва…
– Принеси письма Сашкины! Куда спрятала? Дети не врут, не врут дети, вилами швыряясь! Неси!
– Не было ничего, Ваня, не было! Видно, затерялись в пути, так случается, случается! Чем хочешь клянусь, побожусь – не было!
– Как не было?! В одних окопах их с Сашкой писали, одним карандашом, я тебе, а он – Анне. И я в своих письмах про Аньку спрашивал, почему молчит, а ты чего отвечала: не до мужа ей, другие на уме, молоденьких ублажает! Из-за буханки хлеба в очереди к ней стоят, звёзды от стыда прячутся, глядя, что она с молоденькими вытворяет.
– Ванечка, котенька, пойдём в дом, я тебе всё как на духу… Ванечка, люди-то уже, смотри, на вашу грызню собираются, зачем нам глупая молва по селу…
Действительно, привлечённые звоном разбитого стекла, хоровым рёвом собак и Машенькиным криком, к дому Ивана подошли несколько стариков и женщин. Он молча оглядел толпу у забора, поднялся, достал из расколотого окна вилы, вернулся к девочке.
– Держи! И вот что, малая, привыкай словами обходиться. Отвыкай от злобы, отвыкай от вил, война закончилась. Для всех, и для тебя тоже. А ежели правду сказала, то воротится твой отец, воротится. Сам найду и приведу. И расскажу, как было. Так и передай мамке. Так и передай!
Машенька вернулась к матери. Анна обняла дочь и, вытирая слёзы, улыбаясь, зашептала:
– А я уж за мотыгой сбегала, думала, он на тебя в драку кинется. Успокойся, Машенька, не плачь, успокойся! Ты думаешь, у нас горе? Нет, нет! Сегодня самый счастливый день, Машенька, да, самый счастливый! Я не сошла с ума, доченька. Я теперь знаю главное – наш папа жив! Жив, доченька. И мы его найдём, родненького! Найдём!
Анна улыбается, но слёзы застилают её глаза радужной пеленой.
Рассветы в степи долгие! Долгие в степи рассветы! Долгие!
