Югославская молитва

...Что поцарапанный алюминиевый чайник уже кипел, Милош заметил не сразу. Он раскачивался на скрипящем стуле и подпевал старому маршу, шипевшему не то по вине радиоприемника, либо, что запись шла с пластинки. Спохватившись, Милош нащупал палку и проковылял до печи. Грея пальцы о кружку, вернулся к окну — там, казалось, тоже кто-то забыл про чайник, и все заволокло паром. Туман тянулся с холмов и укрывал дальние поля, разбросанные у подножия дома и линии дорог. Одни столбы с оборванными проводами торчали, как палки из снега.

Туман стелился по земле — знать, ясному дню быть.

Милош бережно снял с вешалки некогда коричневый, с истертыми локтями пиджак, надел шайкачу*, и, перекрестившись покровителю — святому Николаю, вышел из дома. Мила радостно завиляла хвостом в репье, лизнула морщинистые пальцы хозяина и побежала рядом. Каждый день она сопровождала его — в соседнее село, к церкви, или как сегодня — проведать семью.

Было свежо и тихо. Под утро, правда, стреляли – да может приснилось. А так, кому шуметь? Кто уехал в восемьдесят девятом, кто терпел еще десять лет, до последнего. Милош хорошо помнил слезы и до боли сжатые скулы. Тракторы и машины с прицепами, сигналящие автобусы, — все терялось в дорожной пыли, свисте и ругательствах тех, кто отныне чувствовал себя хозяевами Косово.



В Словице когда-то насчитывалось двадцать восемь сербских домов — Крестная Слава** растягивалась не на один день. Радость была общей, и горе чужое каждый воспринимал, как собственное. Теперь дома единили побитые стекла, обвалившиеся крыши, копоть на стенах, приветствия НАТО и надписи UAC.***

У поломанной изгороди Вуковичей Милош остановился. Перевернутая обгоревшая машина во дворе почти заросла травой, и на ней грелась кошка.

— Э, Лазаре, Зорице! Добро jутро! — бодро крикнул Милош слепым окнам. В ответ зашелестела береза с опаленным на уровне крыши стволом. Под ней когда-то ставили столы — много столов, скатерть не проглядывалась, так теснились блюда. Осы кружились, ракия**** кровь кипятила, и птиц не было слышно от пения и смеха. Милош отчаянно цеплялся памятью за то ушедшее, где цвели душистые сливы и под лучистые наигрыши аккордеона ветер кружил снег лепестков и ронял их на траву...

Мила, отыскав в траве сдувшийся резиновый мячик, пробовала его на зуб. Милош вздохнул и захромал дальше.

Забили Лазара, прутьями железными забили. Из соседних сел приходили проститься. Лазар — душа-человек, печник от Бога. Отпевали здесь же во дворе, и шелестела береза, и те же столы на улице, скатерть белая, и опять не было слышно птиц — от плача и причитаний.

Но то еще было до соглашения, а в девяносто девятом совсем кожу содрали с Косово и Метохии — вывели сербскую полицию и армию — и остались они один на один с албанскими националистами. В том же июне детей на реке постреляли в соседней Лубовице; гнев кипел, поехали в город требовать справедливости у правозащитников, миссионеров из ООН, журналистов. Покачали все головой, посочувствовали, а в следующий раз даже на порог не пустили. Военные КФОР важничали — все в темных очках, жвачку жевали — велели расходится, когда надоели им шум и плакаты, дали очередь по ногам. Милошу сухожилие перебили, с тех пор болталась ступня, как култышка.



Солнце начинало припекать. Тропа шла в гору, а палка утопала в росистой траве. Мила рвалась вперед, и Милош едва сдерживал ее на поводке. Отпускать боялся — если кладбища минировали, что о кочках и дворах говорить. Слева белели разбросанные камни взорванной церкви, поблескивал колокол. Милош перекрестился. Церковь старая, намоленная — в ней дед его крестился, и отец, и он, и дети его. Радован, старший, был певчим, и Милош часто плакал, слушая, как в мерцании свечей голоса возносятся к расписанному куполу. Радованом он гордился — не смирился сын, ушел с оружием. «Ко није за войску, тај није за женидбу»*****, — повторял Милош. В последний раз обнял он сына на страстной неделе, благословил. Пропал Радован, без вести пропал. И двадцати не было.



Были почти на месте. Из-за покачивающихся кустов сирени показались кресты и кладбищенская ограда. Мила вдруг ощетинилась и бросилась в сторону, к заваленной на бок телеге. Кто-то застонал, мелькнула зеленая маскировочная ткань и грязные берцы.

— Ко je овде? Радоване? — дрогнул голос Милоша. Приблизившись, он ахнул и отогнал собаку. Откуда силы взялись — опираясь на палку, старик помог раненому подняться и добраться до дома, уложил на диван, зашторил окна. В желтоватом полумраке скрипел пол от беспокойных блужданий хозяина — Милош искал бинты и то, чем их можно заменить.

Ранение оказалось серьезным, в живот, еще и в плечо. Кровь не останавливалась, при дыхании ткань мокла на глазах. Солдат был белее разорванной для перевязки простыни. Не показались Милошу под утро выстрелы, не приснились.

— Христе Боже, сасвим млади, браде нема, — качал головой он, утирая с лица солдата кровь и пыль. — Како се зовеш, војниче? Одакле си ти?

— Свой я, русский… Русский я, — на выдохе отвечал тот. — Дед, ты откуда? Мертвое же село...

Милош расправил плечи.

— Ниjе мртво село, – с надломом, но гордо стукнул он себя в грудь. — Ja, Милош Маноjлович, овде живим. Док сам жив, ниjе мртво село!

— А семья... уехала?..

Милош посмотрел на мозаику фотографий в единой рамке и, точно уколовшись, отвел глаза:

— Немам породицу... Била je велика породица. Сви су убиjени.

— Черти… — разбитые губы едва шевелились, на загорелой шее пульсировала вена и кадык без конца ходил вверх-вниз. Солдат будто изо всех сил боролся со сном — заставлял себя говорить и резко фокусировал взгляд на чем-либо, когда глаза начинали закатываться, обнажая в красных нитях белок.

— А ты зачем остался, дед?.. Чего ждешь?..

— Смрт, — устало ответил Милош.

Взгляд раненого блуждал по темному потолку и стенам, вдруг прояснился. Рука со сбитыми костяшками дрогнула в попытке указать на что-то.

— Дома... икона такая же, — улыбнулся он. — Николай Угодник… и я... тоже...

— Зовеш се Николаj? — проследил взгляд Милош, и, заметив, что солдат задрожал, снял с себя пиджак и укрыл им, поверх набросил рыжее верблюжье одеяло.

— Боюсь, дед... Не смерти, а что мать... мать не простит... Я не сказал, что уезжаю... Не простились даже... Она на завод, а я записку... на кухне оставил... и на вокзал. Мать про внуков все говорила... институт... Дед, простит она меня?.. Когда-нибудь... простит ведь?

— Не боj се, маjка опрости.

— И ты прости, дед... Бросили вас...

Слова каленым прутом коснулись сердца и глаз. Милош смотрел на лежавшего перед ним совсем мальчишку — точь-в-точь Радован, и кулаки сжались от собственной беспомощности и тоски. С болезненной улыбкой он провел по влажным стриженым волосам.

— За шта да ти опрости? Овде си, Руси су овде. Братска љубав никад не умире! Тако и бити. Увек.

Тишину полоснул заливистый лай Милы — его срезал выстрел, еще один. Послышались голоса. Милош вздрогнул, когда задребезжала от ударов железная дверь. Он выхватил из-под дивана ружье и, скоро зарядив, выстрелил в окно по промелькнувшей тени. Кто-то ругнулся. Говорили о нем, о «недобитом сербе, единственно оставшемся», потом на корявом сербском велели сдать русского в обмен на жизнь.

— Николаje, види, — зло ухмыльнулся Милош, — нашли су нас по крви, као животиње.

Он обернулся на молчание. Выпавшая из-под одеяла рука касалась пола, рот был приоткрыт, светлые глаза замерли на дальнем лике святого.

— Збогом, — провел дрожащими пальцами по векам Милош. — Заспи, сине, заспи. Лепи ти снови...

На очередной призыв открыть дверь Милош выстрелил с особым остервенением, аж зубы скрипнули — дробь звякнула об оконную решетку, выбила остатки стекла. Ответной очередью изрешетило стену.

Под свист и бойкий говор снаружи что-то плескалось, скрежетало — Милош понял, нашли припрятанную в сарае канистру бензина. Взвились янтарные языки. Боевики не уходили, скалились — сквозь пламя их силуэты дрожали и искажались, как дурной мираж. Автоматы держали наготове.

От огненной ловушки мог спасти подпол: Милош посмотрел на половик, под которым был вход в подпол, затем на умиротворенное лицо солдата...



Дым сочился внутрь и, как утром горный туман, расползался повсюду. В белесой пелене терялись стены, предметы, таяла прожитая жизнь. Трещала крыша и полыхали занавески. Милош прижимал к себе безвольную голову русского, целовал соленый холодный лоб и, глядя на светлый лик святого Николая, молился. Молился за Николу, Радована, свою семью, за тех, кого знал и помнил, за распятое югославское сердце и будущее воскресение его, за православный мир. Молился до последнего. Потом дым ослепил его, сдавил горло и разодрал изнутри легкие.

Земной ад остался позади.

А день тогда в самом деле выдался ясный…

_____________________________________________



* Шайкача – сербский национальный головной убор

** Крестная Слава – праздник в честь святого-покровителя дома

*** UAC - албанская Армия Освобождения Косово

**** Ракия – крепкий алкогольный напиток

***** Кто не способен для армии, тот не подходит для женитьбы