А было у них всё очень просто, хрестоматийно, я бы сказал: учились вместе с первого класса, а в десятом – полюбили друг друга. И расцветала эта их любовь два последних школьных года. И нравилась всем, потому что оба они были красивы и отношения их были какими-то целомудренно-высокими. И все думали, что они после школы обязательно поженятся, это – только вопрос времени. Саша и Вера.
И Сашина вера в то, что именно так и будет, была крепка, как пионерская клятва. И Вера в Саше своём не сомневалась, как в обязательном бое кремлёвских курантов под новый год…
И мне, их классному руководителю, они тоже нравились. Оба. Саня был человеком собранным, уверенно шедшим к цели. А собирался он стать юристом и потому педалировал в школе историю и обществознание. Верка же должна была стать «великим русским писателем всех времён и народов»,- это так Саша про неё говорил. Потому что писала она бесконечные рыцарские романы, которые первым читал Саша. Вторым же читателем всегда был я. Потому что литературу у них преподавал, ну и русский язык тоже, конечно…
Так вот, в романах тех было всё: любовь с надрывом, да такая ещё, что ради неё Она всегда отказывалась от всех благ мира, а Он бесконечно вступал в бой со всеми, кто хотел отнять у Него Её. Были ещё крепости, зАмки, подвесные мосты над пропастью, матери-злодейки и отцы-душегубы, которые, не понимая истинного счастья своих детей, лепили то счастье по своему разумению. Но, в конце концов, «рушились тёмные чары»… и, неожиданно, в самом финале, Она погибала. Или Он. И хорошо было от победы Правды. Но всегда грустно, что, как всегда, Правда та опаздывала, хоть и торжествовала…
Вопреки этим цветистым романам мы с Сашей в Верку нашу верили. Саша потому, что его глаза и сердце, казалось, навеки к ней приросли. Я же потому, что нет-нет, да пробивались сквозь пышные кусты её повествований какие-то удивительно точные слова. Иногда даже целые образы:
«… кожура прошлогодней листвы сухо хлюпала под ногами…», «… клобуки монахов, медленно плывшие над толпой, похожи были на сахарные головы греха…», «… дверь тяжело зевнула, и всё опять погрузилось в утренний сон…». И много ещё чего, до сих пор вот помню…
Но всё, как известно, рано или поздно заканчивается. Вот и они школу закончили.
Верка наша поступила в литературный институт и стала учиться у великого Рейна. Пару раз даже меня приглашала на свои творческие семинары, и я видел и слышал живого друга Бродского. Училась она легко и успешно. Как-то рано, ещё на первом курсе начала печататься. Я ею гордился. И собою – тоже. Потому что – « разглядел, сберёг, взлелеял, вырастил…».
Саша же гордился только Ею. После каждой новой публикации очередной Веркиной нетленки приходил ко мне в школу, и, пока я читал, он ёрзал на стуле, потирал руки, давал мне советы, какие места нужно ещё раз перечитать, на что «обратить особое внимание». А потом внимательно смотрел мне в глаза и спрашивал: «Ну, как?..» И в этом вопросе было всё, как в ранних Веркиных романах: восторг, надежда, ревнивое нежелание критики, любовь, обожание и всё-всё-всё, чем дышит высокая душа в неполные двадцать лет.
… А маме Сашиной Верка наша почему-то не нравилась. Не знаю, почему. И всё она делала для того, чтобы разрушить эту любовь. Но делала тонко, постепенно, так, чтобы ни Саша, ни сама Верка этого не заметили. Меня к себе в союзники не брала: понимала, что не помощник ей я в этом деле, а скорее даже – наоборот, но была и со мною,и с Веркой приветлива. Со мною даже – слишком. Как, спросите вы? А вот как…
… Представьте себе, если вдруг вы пьёте сладкий чай с вареньем, сиропом и мороженым. А вам ещё конфеты предлагают. И мёд. Искренне так. От души. Иезуитски понимая, что это всё уже не хлебосольство, а издевательство…
Вот таким и был общий тон наших с нею нечастых разговоров при встречах.
Одним словом, всё у неё получилось: Саша поехал учиться в Англию. В университет. На юриста. Об этом мне первой сообщила Верка: пришла в школу «с мутным взором колдуна» и, аккомодировав взгляд в минус бесконечность, трагическим тоном актрисы на роль жены Достоевского поведала…
Потом скорбно вздохнула и сказала, что всё это всё равно ничего не значит, потому что, как только Саша окончит университет, они тут же поженятся. А что он сейчас уезжает – даже хорошо, «потому что у меня намечается серьёзная работа с одним издательством,- говорит,- да и долгов в институте поднакопилось. Вот теперь и будет время всем этим заняться».
И снова всё стало хорошо. Точнее – спокойно стало.
Оба учились. Только – каждый своему и в разных концах Европы: он – чуть левее, она – чуть правее Парижа. Это сама Верка так говорила, когда приходила в школу ко мне. А приходила всё реже и реже. Саша писал ещё реже, потому что скучна жизнь в Англии, монотонно стабильна.
А через год, примерно… Да,- через год, Верка пришла вдруг ко мне и пригласила… на свадьбу. Свою. С однокурсником. «Только он на отделении поэзии учится»,- сказала. Будто это и было самым серьёзным препятствием. И смотрела на меня так, что я понял: ни о чём спрашивать нельзя. И не стал спрашивать, потому что сам знал теперь уже, что жизнь так уж устроена, что…
Э! Да что я вам тут говорю и пытаюсь претворяться. Сами же всё понимаете.
… Здесь бы цитатку ввернуть, из Шолохова, например:
«Вот и отпели донские соловьи дорогим моему сердцу Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка, текущая откуда-то с верховьев Гремячего буерака. Вот и всё…».
Так ведь действительно – всё. Ещё одна Любовь пала. Ещё раз «возобладал разум взрослых». И ещё раз родилась «среднестатистическая семья». А чуть позже, наверное, родится и вторая, Сашина…
Больше Верка ко мне не приходила. Совсем. Переехала куда-то со своим мужем-поэтом. Саша тоже ни разу не был.
… Вот и всё.
А вчера выхожу из школы после шестого урока. Май, тепло, ярко и молодо. Хорошо-то как. Господи!.. Подходит ко мне Саша, только повзрослевший очень. Я сразу его узнал, хоть и не виделись лет, наверное, шестнадцать:
- Здравствуйте. Я вас ждал… Да, всё у меня нормально, спасибо… Да, женат, две дочери. А? С работой? У меня своя юридическая фирма… У Веры вот только муж умер. Сегодня – девять дней. А она с дочкой, одна... Поедемте к ней, я на машине…
И смотрел на меня так, что я понял: ни о чём спрашивать нельзя. И не стал спрашивать, потому что теперь уже знал наверняка, что жизнь так уж устроена...
|