антиквару) и повесил в своём кабинете, над рабочим столом. Я всегда вижу её перед собой в разное время: освещённую слабым утренним, ярким дневным, тяжёлым вечерним светом, искусственным домашним. Она всегда разная. Это её жизнь в интерьере.
На картине изображены глоксинии, занимающие почти всю плоскость холста. Крупные листья закрывают цветочные горшки, в которых вероятно они стоят на едва обозначенном столе. Вот и всё на первый взгляд. Когда на неё смотришь, то видишь только эти цветы и листья.
Но однажды, подходя к письменному столу, я бросил беглый взгляд на картину и вдруг почувствовал в ней присутствие ещё чего-то очень важного. Я подошёл ближе, но увидел в ней только то, что видел раньше. И всё же я почувствовал, что тут есть ещё что-то, замеченное уже мною, но пока непонятое. Может быть в этом и есть разгадка обаяния этой картины? И тут я обратил внимание на тёмную вертикальную линию в верхней части картины, над цветами. Я видел её и раньше, но не придавал ей значения. Что это? Может быть слегка обозначенная рама окна, дающая глубину картине? Нет, вряд ли художник написал эту линию просто так. Она как бы делила натюрморт на две неравные части, однако казалось, что эта линия находится на своём месте, именно так бы она и должна разделить. И вдруг меня осенило. Я быстро взял из стола рулетку, подошёл к картине и замерил расстояние от левого и правого края картины до тёмной линии. Получилось 40 и 25. Я поделил эти цифры друг на друга. Получилось 1,6. Да это же золотое сечение! На продолжении этой линии расположен один из красных цветков, который мне всегда казался центром натюрморта. А если мысленно продлить края стола, то они пересекутся точно на этом цветке и продолжатся двумя другими. Не зря называли Николая Загрекова мастером композиции.
И тут-то я понял, что картина эта вовсе не так проста. Хотя художник использовал совсем небольшие материальные средства для её создания: не многие краски, простой деревянный подрамник, который готовил сам, грубый холст, который он сам и грунтовал. Это почтительное отношение к своему ремеслу, говорят, он перенял у своего учителя и земляка-волжанина Ильи Машкова. От него, наверное, и уважение и любовь к вещественности, материальности нашего мира.
Картина написана «полусухой кистью» в несколько слоёв. Грунт местами не закрыт краской. Он просвечивает и производит впечатление игры света на листьях и цветах, придаёт им сочность.
Есть в этой картине ещё одна особенность. Как-то летом, поздним вечером, когда за окном разразилась сильная гроза, молнии часто сверкали, освещая картину необычайно ярко. Они вспыхивали иногда по нескольку раз в секунду, меняя состояние теней в комнате. Было фантастическое впечатление, что картина сдвигалась с места. Краски были то ярче, то темнее, что-то появлялось, и тут же какие-то краски становились невидимыми. Я наблюдал как свет боролся с сумраком и тогда мне показалось, что и эти написанные художником цветы точно также борются за жизнь. В картине цветки, расположенные справа, напряжённого, тёмно-красного внутри себя цвета, особенно центральный, решительно направленный прямо на зрителя, стремятся преодолеть затемнение и перейти по краям в чистый красный. Это движение цвета создаёт впечатление роста, жизненной энергии. Его ещё усиливает напряжение вертикали тёмной полосы, расположенной над ними. Этот натюрморт можно рассматривать как парный портрет. Ведь здесь изображены два разных цветка. Глоксиния, расположенная на левой стороне картины, не столь энергичного, не столь однозначного, а более сложного цветового оттенка. Благодаря ей красные цветы правой стороны усиливают энергию своего цвета. Она контрастно поддерживает их стремление вверх и выдвигает их из картины. Сама же на их фоне приобретает компактность и упорядоченность и при этом, ещё большую загадочность и красоту. При этом все краски на картине приведены к тональному единству. И я подумал: женское и мужское. Как «инь» и «янь». И что это диалектическое единство вызывает у зрителя чувство присутствия в основе, в становлении мира.
Как-то раз, февральским вечером я, задумавшись, отвлечённо смотрел перед собой, как раз туда где висела картина. И почему-то, в засыпанной снегом Москве, вспомнил море, пустынный пляж и ту необыкновенную женщину, которая открыла для меня так много. Я долго не мог, а вернее сопротивлялся в душе сказать об этой картине одним словом, хотя это слово уже было у меня. И всё же я его произнёс: "любовь". Вот, что было в этой картине. Так мне казалось. Но однажды уже весенним утром, в хорошем настроении я взглянул на неё, освещённую яркими лучами и вспомнил, что "цветы сами говорят", что в хорошей картине может быть "больше реальности, чем в самой реальности". И я понял: это очень верно. А ещё я понял, что художник изобразил жизнь. Нашу жизнь.
