Мадлен аккуратно вытерла белый фаянсовый молочник с нежным узором из голубых цветов и, открыв дверцу буфета, поставила его на полку. Почти вся эта красивая посуда, которая была в квартире, осталась от матушки Пьера Рейналя. Переехав в Париж из Лиона, женщина умудрилась многое перевезти с собой. И теперь о ней напоминали оставшиеся вещи – молочник, маленькие белые кофейные чашки с тонкими ручками, несколько больших блюд с золотистыми ободками и большой поднос, на котором была изображена влюбленная молодая пара, прогуливающаяся по аллее красивого зеленого парка. Картина особенно нравилась Луизе. Девочка любила долго рассматривать этот поднос.
«Матушка любила собирать изящную посуду, - как-то смущенно сказал Рейналь молодой жене, когда она впервые осматривала кухню в его квартире. – По-мещански, конечно, но это единственное утешение, которое осталось ей после смерти моего отца.»
«Понятно» - кивнула ему Мадлен.
Неожиданно, при этих словах Пьера, ей вспомнилась Полин де Тьерсен, любительница коллекционировать красивую посуду, правда, гораздо более дорогую. И тот злополучный сервиз из китайского фарфора, который она, 14-ти летняя девчонка умудрилась разбить. И… дальнейшие воспоминания… Мадлен почти научилась прогонять их прочь, сотни раз повторяя себе, что они более не властны над ней и её жизнью.
ТО время и прошлая бесправная жизнь давно закончились. А в новой, настоящей жизни она – мать чудесной дочки и жена хорошего порядочного человека, который любит её и тепло относится к Луизе.
Пьер любит её… Но что она сама чувствовала к нему? Убрав со стола посуду после ужина и экономно заворачивая в листок газеты недоеденную Луизой кукурузную лепешку, чтобы сберечь её на завтра, Мадлен думала, что сегодня суббота и ровно две недели со дня ее свадьбы с Рейналем. За эти четырнадцать дней и ночей они так и не стали близки, как муж и жена.
Пьер обнимал Мадлен, целовал в губы, иногда, более осторожно - в грудь, но уже не настаивал на чем-то большем. И как обычно, поцеловав ее перед сном и пожелав «доброй ночи», отворачивался и засыпал. Мадлен яростно протирала полотенцем чашки и с невольной горечью думала, что их брак становится чем-то странным и непонятным.
«А может быть, Пьер уже завел себе любовницу, - тонкой иголочкой сознание Мадлен внезапно пронзила довольно неприятная мысль. – Впрочем, если и так… это было бы неудивительно… ведь я сама его отталкиваю. А он молодой здоровый мужчина»
Убрав всю посуду, она присела за кухонным столом, устало сложив руки на коленях. День казался долгим, и единственным утешением для Мадлен было то, что завтра не надо идти в лавку, и она сможет провести воскресенье вместе с Луизой. Рейналь после ужина, как обычно, работал в своем кабинете. Готовил очередную дерзкую речь к завтрашнему воскресному выступлению в революционном клубе, который находился в бывшей церкви Сен-Мерри. Мадлен, посетившая пару этих собраний, знала, что для тех, кто посещал эти сходки простых грубых людей в деревянных башмаках, залатанных рубахах и с неизменными красными колпаками на головах, и их жен – женщин с растрепанными волосами и в длинных шерстяных юбках… для них Рейналь был королем. Королем ИХ революции. И это ему нравилось и, наверное, льстило его самолюбию.
- Почему ты не хочешь больше ходить на революционные собрания в наш клуб? – спросил пару дней назад Пьер у молодой жены.
Наверное, это его обижало.
Мадлен повела плечом и, слегка закусив губу, честно сказала, что ей не по душе то, что всё это проводится в церкви. А также не по душе и кое-что из того, что он говорит там.
- Что же тебе не нравится? – насмешливо приподняв бровь спросил тогда Пьер.
И Мадлен решилась:
- Призывы к расправам над не присягнувшими священниками, призывы к убийствам, и к… - она сжала руки и замолчала.
Пьер нахмурился и пристально посмотрел в её побледневшее лицо.
- Ну, что же ты затихла, Мадлен… продолжай, - резко бросил он.
- Твои частые призывы к кровопролитию, - выдохнула она и, набравшись смелости, в упор посмотрела в слегка прищуренные глаза мужа.
- Так я и думал, - даже как-то слегка разочарованно сказал Рейналь и отошел к окну. – В этом вся ты, Мадлен. Ты всех любишь и не хочешь никого убивать. Тебе всех жаль. Весь мир. А когда тебя с размаху ударят по одной щеке, ты не увернешься, чтобы спастись, а подставишь для удара другую. Чтобы тебя били и били, пока не убьют. Ведь так сказано в этой твоей Библии. Ведь так?
- И в твоей, Пьер… - тихо отозвалась Мадлен, чувствуя, как глаза наполняются слезами, - Библия и ТВОЯ тоже. Но ты сам не хочешь это понять.
- Ну уж нет, - бросил Рейналь, - избавь меня от всей этой религиозной чуши, жена.
- Как можешь ты так говорить, Пьер? – прошептала Мадлен. – Называть чушью слова Бога…
- Бога нет! – хлестко, как пощечину, бросил ей в лицо Рейналь.
И когда она, в слезах, выбежала из комнаты, натолкнулась на стоявшую за дверью Луизу.
На следующий день она с Пьером не разговаривала. Просто не могла себя заставить. А вечером, когда закрыла лавку, и шла домой, увидела его, стоящего на другой стороне улицы. Он шагнул к ней, обнял одной рукой, а из-за спины вытащил цветы… несколько красных роз.
- Прости меня, Мадлен, - пробормотал Пьер, - вчера я погорячился и сказал то, что не должен был. Я тебя обидел. Прости меня, родная.
Конечно, она попыталась простить. И, наверное, простила. Только что-то все-таки осталось… совсем мелкое… как маленькие, но колкие песчинки, попавшие в туфлю и причиняющие боль… Боль в глубине души.
И сейчас, сидя одна на кухне, Мадлен вновь прокручивала в памяти эту последнюю ссору с Рейналем… их примирение и, думала, что же она все-таки к нему чувствует…
«Может быть, я бы полюбила Пьера, если бы он смог поверить в Бога» - подумала Мадлен и вздохнула. Скрип открываемой двери отвлек молодую женщину от размышлений. Она вздрогнула и подняла голову. На пороге стояла Луиза. Девочка выглядела очень взволнованной. Прикрыв за собой дверь, она подбежала к матери и обняв ее, зашептала:
- Мамочка, дядя Андре просил меня передать тебе это, - она вытащила из кармашка кофты какой-то бумажный треугольничек и сунула Мадлен.
- Только дядя Пьер не должен ничего знать, - Луиза обняла мать, продолжая горячо шептать ей на ухо. - Он сказал, что если дядя Пьер узнает, то его казнят.
- Господи! – рука Мадлен дрогнула, когда она взяла эту странную записку.
Другой рукой она сжала руку дочери чуть повыше локтя и тряхнула:
- Ты знаешь, что в этой записке? Он тебе говорил?
- Конечно нет, мамочка, - дочь удивленно посмотрела на нее большими карими глазами. – Я не раскрывала ее… Она ведь для тебя.
Мадлен быстро сунула бумажный треугольник поглубже в вырез корсета и села перед Луизой на корточки, внимательно глядя в ее глаза:
- Он тебе говорил что-то ещё?
Луиза опустила голову и молчала.
- Отвечай! – Мадлен повысила голос и вновь тряхнула дочь за руку.
- Мамочка… - Луиза всхлипнула. – Что с тобой?
- Отвечай мне, Лу, только не лги… что ещё тебе говорил этот дядя Андре?
- Ни… ничего, - в глазах девочки блеснули слезы, - больше ничего. Он сказал только, что если дядя Пьер узнает про эту записку, то его казнят.
Девочка провела пальчиком по собственному горлу.
- Точно ничего больше не говорил?
- Нет… - по щеке Луизы потекла слеза. – Почему ты так сердишься, мамочка?
Мадлен перевела дыхание, чувствуя, как на висках выступил пот. Сердце неистово билось где-то в горле. Она старалась успокоиться, но получалось это не очень хорошо.
- Я сделала плохо, да? – подал голосок Луиза. – Не надо было брать от дяди Андре эту записку? Но мы ведь с ним дружим… Он меня очень просил.
- Ладно, дочка, - Мадлен откинула рукой волнистую челку дочери и поцеловала девочку в лоб. – Ты сделала так, как и должна была. А дядя Пьер действительно не должен ничего про это знать, иначе будет плохо не только дяде Андре, но и мне. Ты понимаешь, Лу?
- Да, мамочка, я все понимаю, - Луиза обняла ее и прижалась лицом к юбке.
- Хорошо, моя родная, - проговорила Мадлен, - иди пока в свою комнату. Иди. Я к тебе приду попозже.
Девочка кивнула и скрылась за дверью.
Мадлен осторожно прошла по коридору к кабинету Рейналя. Дверь была чуть приоткрыта и, заглянув в нее, Мадлен увидела мужа, сидевшего за столом и что-то увлеченно пишущего. Она уже знала, что в такие моменты Пьер становится слеп и глух ко всему, что не касается его творческого порыва. Осторожно прикрыв дверь, молодая женщина осторожно прошла в спальню и села на широкой кровати. В голове царило полное смятение, она прижала пальцы к вискам и слегка помассировала их. Бумажка, спрятанная в вырезе корсета, хрустнула, беспощадно напоминая о себе. Мадлен рассеянно посмотрела на оранжевые языки пламени, весело пляшущие в камине. Она вытащила бумажный треугольник, сжала в ладони и уже почти замахнулась, чтобы бросить в камин…
Прошла одна секунда… десять… двадцать… минута… Что-то не позволило ей этого сделать. Облизнув пересохшие губы, Мадлен торопливо развернула листок и подошла ближе к огню, вглядываясь в красивый, с завитушками почерк бывшего маркиза:
«Здравствуй, Мадлен. Спасибо тебе за все. Прости, что пришлось прибегнуть к этому посланию, но буду краток. Мне очень нужно увидеть тебя. Я все объясню.
Завтра, в воскресенье, буду ждать тебя в таверне «Республика», (бывшая «Золотая роза») с семи часов вечера.
Наверняка ты знаешь, где она. Если нет – улица Тикетон, 45.
P.S. Не волнуйся, Луизе я ничего не сказал.»
