Она жила с мамой и бабушкой. А отца не знала. Совсем. Потому что его никогда не было. «Нагулянным» ребёнком была Маргарита. « Маргарита Александровна Кочеткова» – записано в её свидетельстве о рождении, но с самых, что называется, младых ногтей, все звали её «Ритос». И в детском саду, и в школе, и коллеги на многочисленных работах, которых она перепробовала множество. Позднее даже сын её так называл. И внучка.
Но это – позднее. А сейчас росла она, как среднестатистическая гражданка огромной нашей родины: детский сад, школа. Мать, человек полуобразованный, выросший в многодетной семье, хотела через Ритоса реализовать свои собственные способности. Евгения (так и звали мать Ритоса) отдала дочь в музыкальную школу, тайно грезя о карьере великой пианистки для ребёнка, потому что сама хорошо пела пьяные русские застольные песни. Ну, так казалось Евгении, по крайней мере. Громко пела, некрасиво разевая рот с ярко накрашенными губами. За это, как она сама, опять же, думала, её и любили мужики: в молодости романы следовали один за другим, но были скоротечны и душе ничего не приносили. Только телу – какая-никакая радость. А для души была Ритос с её музыкальной школой, куда девочку сначала водила бабушка – старуха властная, вырастившая шестерых детей, прижитых от двух мужей, которые уже умерли. Дети, слава богу, выросли, но жила она с Евгенией, средней из дочерей и, наверное, любимой. Потому как ещё в юности у Жени обнаружили туберкулёз, и Анна Яковлевна следила за её здоровьем тщательно, до самой смерти. Жили они на окраине небольшого городка в той части нашей гигантской страны, которая номинально считалась Казахской ССР, а по сути была уже Алтаем : до Барнаула было ближе, чем до Алма-Аты. Так вот, купила она корову, поставила её в сарай, неумело построенный вторым мужем, отчимом Евгении, телеграфистом, «из бывших», волею судьбы заброшенным из Москвы в такую даль. Купила, значит, корову и каждое утро варила для дочери большую кружку какао на цельном молоке. Кто его знает, или какао оказало такое действие, или победила могучая природа, но Евгения жила долго. И Ритоса пережила.
Ну так вот, а Ритос росла, часто бывала бита и бабкой и матерью. Неплохо закончила столь вожделенную матерью музыкальную школу и даже поступила в местное музыкальное училище, которое без всякого сожаления бросила на третьем уже курсе, потому что влюбилась в Юрку и собралась за него замуж. Юрка- татарин был детдомовским, а потому прилепился не столько к Ритосу, сколько к их уютному дому, где бывшая тогда ещё в силе Анна Яковлевна каждый день пекла пирожки и варила густейшие борщи.
Ритос очень хотела замуж, и после недолгого и неактивного сопротивления, мать и бабка согласились взять Юрку в примаки. Пришёл юный зять к ним жить. Для молодых переоборудовали кухню в отдельную комнату, а кухню перенесли в огромную ванную. Благо дело, что в те времена всяким там ЖКО было всё равно, что творили жильцы со своим жильём.
Поначалу всё было приторно идеально. Ритос устроилась музыкальным работником в детский садик, Юрка трудился на каком-то заводе в качестве ученика слесаря электромонтажника. Когда вечером собирались все дома, он говорил Ритосу:
- Сыграй, Риточка, а я пол пока помою.
И играла. И мыл. С полгода, наверное. А потом потихоньку «Риточка» превратилась в «Ритоса» и стал он канючить, что вот тяжело ему жить с бабкой и матерью, что не чувствует он себя дома хозяином, что не устоит их брак под напором двух таких самодостаточных женщин.
Ритос всё передавала бабушке, та – Евгении, работавшей бухгалтером на большом комбинате. Одним словом, Евгения пошла в атаку на всевозможные советские и партийные органы и выбила для молодой семьи однокомнатную квартиру в новом доме.
Замечательно. Жизнь покатилась. Но недолго. Потому что Юрка оказался жутким бабником. И однажды Ритос застала его в супружеской постели вместе с очередной пассией – подругой и коллегой по детскому саду. Юрка ушёл, несмотря на то, что уже и сын у них с Ритосом народился. Но ушёл не к подруге и соратнице, а к какой-то третьей, которую обе покинутых женщины тоже знали.
И – всё. И пошла Ритос в разнос. Подруги, девичники, заканчивавшиеся далеко за полночь. Винцо, пивко… Старухи, бабка и мать, боролись. Забрали внука-правнука к себе, а Ритоса и били, и грозили ей товарищеским судом и лишением родительских прав.
Она тогда собралась и завербовалась куда-то на север, под Якутск. Уехала. И начала писать подробные письма-отчёты, в коих сообщала, что встала на путь исправления и достойной жизни, что на работе «пользуется заслуженным уважением коллектива», получает похвальные грамоты. И когда прилетала на похороны бабушки Анны Яковлевны, то «одета была дорого и на забулдыгу не похожа», как потом всей родне сообщала Евгения.
Так и было. И пришло очередное письмо, в котором писала Ритос:
«Мама… Витя! Мам, Витя – ну просто вот… вообще… Идел… мужчина… Любовь… Летом приедем в отпуск. Ждите».В конверт было вложено "поясное фото" с виньеткой: "Привет из Якутска".
И уже перед самым приездом опять же в письме Ритос сообщила, что не всё рассказала о Вите. А был Витя безногим инвалидом, обе ноги отрезало электричкой, когда, пьяным, он в ту электричку прыгнул и не рассчитал. Потом уже сам Витя рассказывал, как лежал он под электричкой, видел над собою колёса вагонные и понять ничего не мог. Потом колёса прокрутились и тронулись, и – всё. В себя пришёл только в больнице, потому что ноги очень чесались. Попробовал почесать, а их уже не было: одной – чуть ниже колена, а другой – «прямо под комель». В этот же день в больницу пришла его жена и сказала, что вот уже давно собиралась, а сейчас, как ей показалось, наступил самый подходящий момент, чтобы сказать, что не любит она Витю, что уедут они с сыном к матери на Украину, потому как разлюбила она уже давно. И пусть Витя не ищет. Бумаги на развод она пришлёт. А ключ – под ковриком, как всегда. Пожелала скорейшего выздоровления и отбыла на историческую родину, увозя с собою сына и 200 рублей семейного капитала, нажитого в браке.
Через год Витя пришёл работать по специальности инженера-проектировщика в тот самых отдел какого-то НИИ, где трудилась техническим секретарём Ритос. Вскоре он и переехал к Ритосу, потому как был мужественен, красив, а тросточка, с которой он ходил, придавала ему даже особый шарм и шик.
Нового зятя Евгения приняла радушно, но сдержано – присмотреться ведь надо. Присматривалась. И дачу-то он ей вскопал, одними руками вдавливая лопату в землю, потому что был в прошлом гимнастом. И мамой-то он её называл, потому как собственных родителей у него уже не было. И с Ритоса пылинки сдувал, потому как был влюблён и благодарен. И Алечку, сына, сразу принял, и мальчишка к нему потянулся.
Опять – уж слишком приторно сладко, чтобы не случилось чего-то плохого.
Ритос – душа широкая. Всем хотела показать, как встала на ноги, какого мужа-красавца себе отхватила. И повезла она его по бывшим подругам. Те провинциально щедро угощали, расспрашивали. Вот одна из тех подруг, а может быть, и не одна, и рассказали Вите про то, как жила до отъезда Ритос, как убивалась по своему Юрочке и как боль разлуки пыталась заглушить вином и веселыми компаниями.
И взревел тогда Витя, начал устраивать жене сцены то ли ревности, то ли просто мести бывшей своей, бросившей его, инвалида, в больнице, потому что «все бабы…», ну, сами знаете – кто. Особенно отвратительно и страшно было, когда он, пьяный, с отстёгнутыми протезами, ползал по полу, хватал Ритоса сильными своими руками, стаскивал на пол и бил её здоровенными кулачищами.
От греха подальше, отпуск прервали и отбыли на Север. Ритос верила, что всё ещё можно спасти. Но вошедший во вкус Витя останавливаться не собирался. Через год они развелись, и Витя отправился к своему брату куда-то под Владивосток доживать век на инвалидной пенсии.
А Ритос продолжала трудиться и писала матери всё те же письма-отчёты про уважение в коллективе, про успехи сына Алика в школе.
Открывает Евгения очередное письмо, читает:
« Мама… - Гена! Мам, Гена – ну, это просто… Гена. И красавец, и умница. И такой хозяйственный. И несчастный – очень. Гена – классный водитель, но из-за аварии, в которой он и виноват-то не был (естественно!), лишили его прав на год. И предложили ему работать ремонтником в автомастерских. Но Гена же гордый, не унизится до такого. А потому сидит пока дома и не работает. Ничего, проживём, тем более что и год наказания уже почти прошёл!» И "поясное фото", теперь уже с Геной.
Всё поняла мать из письма. Писала сама Ритосу письма-наставления, чтобы «развязалась она с этим тунеядцем и не морочила себе голову». Но Ритос словно и не слышала, всё писала, как она счастлива с Геной, какой он добрый. И ближайшим летом обещала приехать в отпуск и привезти на смотрины Гену. И совсем незадолго до наступления того лета сообщила, что, оказывается, у Гены семья в Молдавии, и как только он получил вновь права, отбыл он к законной жене и двум своим сыновьям, потому что «тяжело же детям без отца». Письмо заканчивалось так:
«Но ты, мама, плохо про Гену не думай. Он, когда уезжал, плакал и говорил, что будет век меня помнить и воздухом меня называл...».
И эта страница жизни Ритоса оказалась перевёрнутой.
А далее – всё как обычно: работа, сын, письма матери. Примерно через год читала Евгения:
«Мама… - Вова! Мам, Вова… Ну просто… Это не жизнь, а рай. А Вова… таких и не бывает мужчин. Работает Вова на скрепере, в тайге лес валит… Летом приедем в отпуск…» "Поясное фото" прилагалось.
Приехали. Вова – русский богатырь с синими очами и усами а-ля-профессор-Григорович. Мужик славный, простой, пивший водку стаканами, которые в огромных его ладонях казались напёрстками.
Евгения всё понимала, всё видела, но вслед за дочерью надеялась, что может хоть здесь заладится жизнь у Ритоса. Ну ведь не может не наладиться, потому что Ритос славная. И от жизни ничего сверхъестественного не требует, а просто хочет быть счастливой обычным женским счастьем, чтобы муж, чтобы семья, чтобы всё как у людей…
Этого мужа Ритос уже по подругам не таскала: поила водкой дома у матери. И на даче, где Вова что-то там Евгении построил.
Уехали после отпуска. Без происшествий. Происшествие случилось годом позже, когда Вова, вернувшись из очередного заезда в тайгу, в пьяной драке искалечил человека. И дали Вове три года в колонии общего режима. Ритос убивалась. Но судьбе была покорна и ждала положенных свиданий. И посылки отправляла. И дни, как и положено, до освобождения Вовиного считала. И вернулся Вова, но не к Ритосу, а к женщине, с которой списался, сидя в колонии. И уехал к ней в Краснодар, потому что, как он сам объяснил «устал от Севера». Короче, «вреден Север» был не только Александру Сергеевичу, но и Вове. И Ритосу, наверное.
Через несколько лет вернулась она в родной город, где жила её мать и уже взрослый сын, успевший жениться и родить дочь. Привезла кое-какие деньги. Купила сыну двухкомнатную, а сама поселилась в его маленькой квартирке. И, чтобы прокормить попивавшего Алечку и его семью, торговала на рынке, возделывала материну дачу, сажала картошку. И никого никогда не судила. Ни к кому претензий не
|