Моя прабабушка, с тех пор как я её знала, была слепой. Она была чистокровной еврейкой. Урождённая Берта Михайловна Цертий.
Когда немцы оккупировали Украину, они убили всех евреев и угнали в Германию тех, кто скрывал свою национальность. Бабушку прятали в подполе. Она прожила там практически всю войну, пока наши в сорок четвёртом не освободили Украину. Благодаря прабабушке семья выжила. Она профессионально шила. По иронии судьбы, в доме имелась ручная швейная машина «Зингер». Прабабушка обшивала всю деревню, шила практически всё: верхнюю одежду, одеяла, тужурки, рубахи. В обмен на еду. В семье трое детей: моя мама и двое младших братьев. Маме тогда исполнилось шесть лет. Видимо, таким образом прабабушка и потеряла зрение. В подвале темно, свет шёл от керосиновой лампы. А в доме квартировал немецкий гер офицер. Тяжёлое то было время. Мой дед – сын Берты Михайловны, совсем тогда ещё молодой, воевал. Его наградили за участие в Сталинградской битве, получил в бою контузию, прошёл госпиталя, вернулся с орденом и медалью. А вернулся он не один, привёз с собой фронтовую жену. Дед, сколько помню его живым, а по фотографиям и вовсе, был красавец – мужчина. Высокий, статный, жилистый, а взгляд, один взгляд чего стоил. Прабабушка рассказывала, что его фронтовая жена была ему под стать - шикарная женщина. Она поселилась в городе. У неё тоже имелись награды, а ещё партбилет и должность. Бабушка всё время плакала. Мама рассказывала мне, что Берта Михайловна один только раз ездила в Кировоград и виделась с той женщиной. Не знаю, о чём они говорили, но после той встречи фронтовая жена выехала в неизвестном направлении, и никто больше её никогда не видел. Вот такая история.
Помнится мне время, когда я студенткой приезжала к дедам в Кировоград на каникулы. Жили они тогда вместе с прабабушкой в большом двухэтажном доме. До революции это была гостиница, которую держал один богатый еврей. Помню в их комнате огромные арочные окна, высотой около двух с половиной метров. А высота потолков в комнатах наверное метров пять. Окна их комнаты выходили во двор, а за окнами росла огромная раскидистая шелковица. Под шелковицей, много раздавленных фиолетовых ягод. Ягоды падали от спелости, а дворовые мальчишки кидали их друг в друга и потом давили сандалиями. В комнате у дедов убыло всегда сумрачно, дерево не давало солнечным лучам никаких шансов. Стены выцвели, а потолки отсвечивали серым. Из-за большой высоты белить потолки самим не было возможности. После революции гостиницу отдали под жилой дом. Внутри здания стандартная для тех времён, коридорная система с общим туалетом и подвалом. На первом этаже дома располагались производственные площади с отдельным входом, а на втором за каждой отдельной дверью жили люди.
Моя прабабушка тогда уже была слепой. Она каждый день спускалась в пекарню на другой стороне улицы, переходила дорогу - проезжую часть. Она двигалась медленно, проверяя пространство впереди себя палочкой. Палочка та, помню как сейчас, была очень красивой – чёрной лаковой с позолоченной ручкой и таким же наконечником.
Вспоминаю ещё, как сидела моя прабабушка за большим круглым столом, подолгу глядя в одну точку. Разговаривала она мало. На ней всегда был свежий кремовый платок, а из под длинной юбки чуть выглядывала накрахмаленная белоснежная рубаха, отороченная шитьём.
-Баба, ты зачем каждый день всё это стираешь, гладишь, штопаешь? Ты же почти не выходишь, - как-то сказала я ей.
-А вдруг меня завтра машина собьёт, а на мне рваные чулки.
Я ни разу не видела, как она раздевается. Поздно вечером в комнате, когда бывало совсем темно, и мы все лежали уже в постелях, я силилась разглядеть её, потом всё равно незаметно засыпала. А ранним утром, когда только начинали проступать неясные очертания мебели, я неизменно видела её на прежнем месте будто она и не ложилась.
- Ба, ты не ложилась?
-Почему? Вы спали, и я спала.
В её голосе было столько достоинства - вызова всей её жизни, тому, что жизнь сделала с нею. И ещё была в этой железной женщине какая-то тайна, жившая глубоко в недрах её памяти. Просто я об этом тогда не задумывалась. Когда вспоминаю о ней, мне представляется огромный ледяной айсберг. Мой взгляд неизменно упирается в кремовый, безупречно чистый платок, и столько скрыто всего под водой. Почему не разговорила её тогда, ведь была у нас уйма времени? Сейчас всё было бы по-другому. Вот почему многих так раздражает сослагательное наклонение. Оно слышится, как обещание, а на самом деле мираж, обман. Потому что его невозможно догнать и схватить... как Истину.
