Даже при полном безветрии по запущенному, буреломному лесу временами пробегала судорожная, сухо шуршащая дрожь желтовато-бурых к осени листьев густого осинника. Многочисленные обитатели зарослей, с восхода настороженно затихли в своих норах и гнездах. Муравьи так и не вылезли из наглухо запечатанных, словно в ожидании урагана, хвойных терриконов. Даже неуемные туповатые кроты, и те предпочитали не высовывать из земли свои перепачканные землей розовые пятаки. Все в округе знали – леший снова чудит.
А местный лешак горько кручинился. Ему было невыносимо скучно. Который день хозяина леса грызла зеленая тоска, да такая, что хоть в петлю лезь. Только вот беда, не может нежить по собственной воле лишить себя жизни, потому, как и не живет вовсе.
В этом лесу леший обитал с незапамятных времен. Он отлично помнил, как шустрые, востроглазые мужички браконьерничали в барских угодьях, а самых незадачливых из них зловредные егеря затем пороли на околице большой деревни, упирающейся покосившимися плетнями в близкую опушку. И как потом, те же крестьяне с исполосованными вдоль и поперек багровыми шрамами спинами, вырядившись в обтягивающие, антрацитом блестящие кожаные тужурки и кепки со звездами цвета свежей крови, уже вешали егерей на самых рослых осинах.
Как же весело было лешаку, когда спустя всего какой-то жалкий десяток лет, все те же мужички, успевшие сменить новенькие хрустящие кожанки на потертые, грязно-серые бушлаты, за компанию с охранявшими их конвойными, истекали в панике едким потом, долгими часами кружа в непролазной чаще, тщетно пытаясь вырваться из цепких объятий лесного хозяина.
Его угодия пощадили бомбы и снаряды великой войны. Местные партизаны без крайней надобности старались не соваться в издавна пользующиеся дурной славой места. А ловивший их незадачливый отряд карателей, по глупости командира забредший в заповедную топь, так и сгинул весь, до единого солдата. Леший на дух не переносил иноземцев.
Затем фронт покатился на запад и перепуганные озверевшие оккупанты, прежде чем уйти навсегда, спалили деревню дотла. И леший, скрепя сердце (да-да, как ни удивительно, но и у нежити тоже есть сердце), страдая, терпеливо сносил, когда худые до прозрачности бабы и подростки, валили его деревья, обустраивая немудреные землянки.
Шло время. Под счастливые слезы и хмельные, надрывные песни, вернулись немногие уцелевшие мужики, заново отстроившие сожженные дома. Но, надломленная войной деревня так и не смогла подняться. Все меньше и меньше становилось в ней обитателей. Давным-давно знакомые лешему в лицо старики большей частью переселялись на местное кладбище, а если очень везло, то вместе с молодежью уезжали на тарахтящих, отвратительно воняющих грузовиках в какой-то там город. Что означает это слово, лешак не знал, да и знать не хотел.
И вот, в конце концов, пришла пора, когда в лес годами не забредала ни одна живая душа, и леший отчаянно скучал, буйствовал без причины, вымещая дурное расположение духа на безгласных подопечных.
…Наслушавшийся баек о запретной чащобе охотник не на шутку завелся. За сорок с хвостиком прожитых лет не раз и не два крепко опаливший задубевшую шкуру в горячих точках, он не боялся ни Бога, ни черта, и, опрокидывая под соленые грибочки с вареной картошкой стопку за стопкой, лишь желчно подсмеивался над стариком-рассказчиком, с самым серьезным видом увещевавшим гостя ни в коем случае не соваться в завороженный лес.
Ни свет, ни заря, когда даже с первыми петухами поднимающаяся деревня еще досматривала последние сны, охотник потихоньку встал с кровати, и споро собравшись, бесшумно выскользнул сырую предрассветную тьму. Втянув полную грудь густо настоянного на горечи прелой листвы, кристально чистого воздуха, он мимоходом подосадовал на себя за чрезмерное увлечение самогоном за ужином. Однако, несмотря на пульсирующую в висках тупую боль, охотник не сильно расстроился, по опыту зная, что лес быстро выгонит похмельную одурь, наполнив тело свежими силами.
Закинув на плечо верную старенькую двустволку с давно облупившимся лаком на прикладе, он бодро зашагал по направлению к близкой опушке, прорисованной черными зазубринами вершин на фоне чуть светлеющей полоски неба на востоке. Еле слышно похрустывая рифлеными подошвами болотных сапог по подсохшей траве, охотник боком протиснулся сквозь частый, упруго сопротивляющийся подлесок и вдруг, словно переступив невидимую границу, оказался в иной, невероятной реальности.
Серенькая предрассветная хмарь, еще секунду назад кутавшая окрестности непроницаемым для глаз маревом, полыхнула ослепительно яркими красками. Ядовито-желтое, искромсанное изломами фиолетовых молний небо, сочилось редкими мутно-зелеными каплями. Раскаленные до вишневого свечения ветви, извиваясь и шипя, проросли на концах мелкими гадючьими головками, так и норовившими вцепиться в открытое горло своими несоразмерными, не умещавшимися в пастях клыками.
Поначалу охотник оторопел, ощущая, как слабеют в коленях ноги, а из глубины окаменевшего желудка поднимается стылая волна мутящего разум первобытного ужаса. Однако многолетняя привычка балансировать на острие сделала свое дело. Тренированная психика быстро справилась с парализующим тело страхом, загнав леденящую душу жуть на задворки сознания, и он, с трудом шевеля непослушными губами, спросил сам у себя:
- Это ж, на какой же гадости дед своё пойло настаивает, что меня так расплющило? На курином помете что ли, или на местных мухоморах?
Как ни странно, но слабый хрип собственного голоса окончательно привел охотника в себя, и тут же декорации вокруг сменились. Футуристическое освещение погасло так же внезапно, как и вспыхнуло. Все та же мутная хмарь, только теперь обильно разбавленная сизым маревом, вновь царила вокруг.
Размазав по онемевшему лбу обильно выступившую испарину, охотник поразился той невообразимой скорости, с какой грозно шевелящаяся чаща исторгала из себя густеющий на глазах туман. Менее чем через четверть минуты от ближайших деревьев его уже отделяла непроницаемая для взгляда клубящаяся стена.
- Да что же здесь твориться-то? – в сердцах плюнул под ноги ослепший охотник и его слюна, еще не успев долететь до толстой подушки из прелой листвы на земле, с отчетливым треском вспыхнула, на миг озарив трепетным огоньком кипящее марево.
Как ни странно, но именно этот, ни в какие ворота не лезущий эпизод окончательно отрезвил охотника. Загнав в оба ствола по заряду картечи, способной при случае завалить крупного зверя, вплоть до кабана или лося, он выдернул из нагрудного кармана разгрузки компас, без которого, давным-давно наученный горьким опытом, в лес не совался. Но ни разу до этого не подводивший прибор, будто сбесился. Зелено фосфоресцирующая стрелка, обычно острым концом намертво клеившаяся к северу, вертелась как заведенная, никак не желая останавливаться.
Скрипнув зубами, охотник свирепо чертыхнулся: «Вот же нечистая сила!» И тут же ему в ответ громовыми перекатами захохотал, издевательски заухал, невидимый за туманом лес. Вздрогнув от неожиданности, охотник резко вскинул к плечу ружье и, вращаясь вокруг своей оси, попытался определить источник звука, а по его спине, неприятно щекоча между лопатками, побежала прохладная струйка.
Уже, казалось, забытая за ненадобностью легкость от мощного выброса адреналина, безошибочно сигнализирующая о смертельной опасности, активировала навсегда впаянные в подкорку инстинкты. Охотник выбросил двустволку перед собой, изо всех сил оттолкнулся ногами и, уходя с линии прицеливания, кувырнулся через правое плечо. Но, вместо того, чтобы упруго вскочить, сорвался куда-то вниз, сминая кусты и раздирая в кровь незащищенную кожу на лице и тыльных сторонах ладоней.
Пока оглушенный падением и лишь чудом не свернувший себе шею охотник, сидя на влажной липкой хвое, ошарашено тряс головой, туман успел раствориться, а на сцене появился новый персонаж, от одного взгляда на который не грех было повредиться рассудком.
На сидевшего с отвисшей от изумления челюстью человека, сквозь мутновато-круглые стекла надколотого пенсне, потешно увеличивающее раскатившие по сторонам глаза, укоризненно смотрел стоявший на задних лапах гигантский заяц. Потерявший способность удивляться охотник инстинктивно вскинул ружье и судорожно взвел курки, но косой, даже не дрогнув усом, предостерегающе покачал передней лапой и недовольно буркнул:
- Но-но… Не балуй… И вообще, чего расселся-то? Потопали ужо к хозяину. Заждался, поди.
Так и не опустивший двустволку охотник, нервно икнув, переспросил, с трудом ворочая непослушным языком:
- К-куда – куда потопали? К какому еще хозяину?
Презрительно фыркнувший заяц не удостоил его ответом и, развернувшись, все так же по-человечьи, на задних лапах, величественно зашагал между неохватных, поросших седыми космами лишайников вековых елей. Не снимающий подрагивающего от напряжения указательного пальца с переднего спускового крючка ружья охотник, точно на невидимом аркане устремился вслед за мерно покачивающимся меж мощных, серо-шерстяных заячьих ляжек, коротким обрубком хвоста.
На укрытой непролазной гущей хаотично переплетенных ветвей маленькой, уютной полянке собралась потрясающая компания. Ближе всего к проходу в расступившейся перед зайцем как по команде поросли, расположился долговязый, болезненно худой и горбатый, весь в розовых расчесах-проплешинах на неряшливо свалявшейся шкуре, седой медведь. Рядом пристроился хитро постреливающий по сторонам маленькими слезящимися глазками упитанный кабан-секач, с внушающими уважение громадными желтоватыми клыками, венчавшими его поросшую жесткой щетиной нижнюю челюсть. На их фоне совсем потерялся низкорослый сивый бобер.
На шорох за спиной первым обернулся медведь:
- Елы-пылы, телячья голова! – неподдельно оживился зверюга, с отчетливым скрежетом огрубевших до каменной твердости подушечек потирая передние лапы. – Вот удружил, косой, так удружил. С полуночи, почитай, маковой росинки в пасти не было. В брюхе с голодухи так и бурчит, так и бурчит, прям спасу нет. А тут, так кстати человечинка свеженькая на завтрак сама, своими ногами пришлепала.
Заяц, при своем невероятном для собратьев росте все же едва доходивший сидящему медведю до плеча, походя, фамильярно шлепнул того выступающей хребтине, и желчно заметил:
- Выгони глистов, топтыгин. Смотришь, и полегчает. А то тебя легче убить, чем прокормить.
Ступивший же на поляну охотник уже окончательно отчаялся найти хоть каплю здравого смысла в происходящем, и теперь хотел только одного – как можно скорее вырваться из этого безумия. Первым делом он навел снаряженные картечью стволы на медведя, и сам себя презирая за то, что опускается до общения с галлюцинацией (а чем иным может быть говорящий человеческим языком зверь?), рыкнул:
- Ты язык-то придержи, чучело. А то свинцом так нашпигую, замучишься переваривать.
- Сам ты чучело, телячья голова, - не на шутку разобиделся косолапый и со слезой в голосе пожаловался бобру: - Какой же нынче народец неотесанный пошел. Никакого уважения к старости.
