МАТРЁНИНО СУМАШЕДСТВИЕ

            МАТРЁНИНО СУМАШЕДСТВИЕ

  Да! Действительно! Бабка Матрёна сошла с ума! Правда, этого никто в деревне не заметил, кроме её мужа – деда Матвея. Да и тот, чертыхаясь и кряхтя, третью неделю «колдовал» возле жены, пытаясь исцелить уговорами.  Вот и сегодня: она мыла окна, стоя на табуретке, а дед приосанился рядом, придерживая супружницу за талию и поглаживая упругие бёдра, пытался урезонить.
– Опомнись! Мотря! Излечись от мыслев каверзных! Ну, что тебе взбрело под старость лет? Неужто не поймешь, не на село, на весь район посмешищем себя выставляешь! Как мы людям в глаза смотреть-то будем, а детям каково, внукам за нас краснеть! Мы своё отжили, а на них, что малые, что старые пальцем тыкать будут.
– Отстань, сказано венчаться, стало быть – венчаться! И не перечь. А лапища с живота убери, а то, как ухожу сейчас мокрой тряпкой. Сам подумай, чёрт старый, кому ты там нужен на небе, кому? Кто тебе стакан дождя подаст, беспутному? Думаешь, твои шалавы бывшие расстараются?  Да они уж давным-давно на сковородках корчатся или демонов ублажают…
– Нет, ты точно умом подвинулась под старость, мало тебе, что мы расписаны, бумагу с печатью имеем, копий с бумаги кучу в райцентре унатарили*. Мало тебе, что почти полвека вместе прожили, таперича в церковь захотелось – под венец молодухой…кхи…
– Не полвека, а всего сорок лет с двумя месяцами. Ты лучше вспомни, где нас с тобой записывали? В сельсовете! А что в этом здании сегодня, после перестройки? Рынок. Нас кто регистрировал? Верка-проныра. Три раза замуж выходила. Три! А детей ни от одного. Пустышка! Самим Богом наказана, почти проклята. А когда из сельсовета её турнули, так она при магазине до пенсии и ошивалась. А ежели по совести рассуждать, то выходит, что мы с тобой на базаре продавщицей расписаны. Вот так-то. И не ворчи напрасно, и руки с груди убери – не калёная. В грехе мы прожили, Матвеюшка, не по-божески, невенчанными. А если вдуматься, то, выходит, не встретиться нам на том свете, потому как чужие мы, Матвеюшка, да меж собой, для Бога чужие.
– Это мы-то? Детей вырастили, внуков поднимаем, три железных кровати за жизнь изломали – и всё чужие? Перекрестись, Мотрюшка, по-твоему, у Всевышнего нет ни глаз, ни головы?
–Это как посмотреть, одно дело подыматься к нему венчанным, а другое – записанным. Для него советские бумаги не указ.
– Матрёнушка, так мы что ли коммунизьму утверждали, али мы отменяли? Мы люди маленькие, да совестливые, как велено, так и жили. Приказывали по-советскому жениться, женились по-советскому. Сейчас затеяли перестройку, стало быть, скоро разберутся, что к чему, и если повелят жить по-божески, так всем скопом, с молодыми вместо посохов и помаршируем, кто в церкву, а кто в мечеть, дай срок, всё на свои места станет.
Матрёна рассердилась заговорила негромко, но гневно.
– Матвей, ты что, три века себе отмерил, пенёк трухлявый?! Ну, сколько можно говорить, чтоб лапищи с живота убрал! Оглянись, бестолочь, не сегодня-завтра нас с тобой вынесут вперёд ногами, а он ждать результатов недостройки собирается. Наши кресты над могилами сгниют, пока эти демонкранты что-нибудь путнее для народа сотворят. Каждый о себе думает, о себе! Страну, что стог сена растаскивают!
– Мотря, всё, хватит браниться, сказал не пойду под венец, стало быть, не пойду, хоша вилами да ружьём гони – не поможет, стыдобища!
Матрёна промолчала, опираясь на деда, спустилась с табуретки и захлопнула окно. Матрёна разозлилась, заговорила громче, яростнее.
– Матвей, не хочешь, не ходи!  Я так понимаю, ежели б тебя Клавка или Файка позвали, ты бы хошь в мечеть, хошь в синагогу за ними попрыгал, а на мне, жене родимой, жениться не будешь?
– Мотренька, ну, наворочала, хоть в петлю лезь, да куды ж я от тебя единственной? И что ты меня этими досвадебными Клавками попрекаешь, сто лет прошло, а ты всё никак не забудешь. Мало ли по молодости нашалишь, от ерундистики все эти Клавки, от глупости. Пока тебя не встретил настоящую…
Матрёна усмехнулась, открыла второе окно, принесла свежей воды, передвинула табуретку. Проговорила ласково, томно, наслаждаясь каждым словом.
– Ну-ка, подсоби, лапошник, помоги забраться, хошь какая-то польза от тебя станется.
Дед Матвей осторожно обнял жену и легонько подтолкнул к дивану.
– Ты что, ошалел, венчаться не хочешь, а в кровать  двигаешь! Невенчанную не трожь! Я тебе что? Шалава какая? Всё, кончилось мое терпение и твоё царствиё. Сегодня же к дочерям уезжаю, а потом к старшему, а у младшего-то уж почитай года три, как не были. Поживёшь один, подумаешь, как от живой кровиночки отказываться.
Теперь Матрёна говорила часто, напористо, но от кровати не отходила.
– Мотриночка, ну, ты уж в крайности не кидайся, может, я ещё передумаю, вот немного отдохнём ото всех разговоров и можно заново посовещаться…ну…ну…–  так, подталкивая жену, зашептал дед Матвей.
Матрёна вздохнула, ответила нежно, напевно, игриво покачивая плечиками:
– Матвейка, сколько раз отдыхали, а потом совещались, и что толку? Знаю твои приблуды. Один час со мною в церкви постоять не хочешь, а на кровать  сутками заришься. Всё, хватит, уговоры кончились, сейчас окно отмою и к дочерям, а ты лапотки убери, не твоё, не тискай. И на дверь оглянись – открыта. Ненароком кто…
В это время в дверь постучали, и, не дожидаясь ответа, вошла соседка, тоже пенсионерка, бывшая учительница Евдокия Михайловна.
Дед Матвей ухмыльнулся.
– Вот ещё одна невенчанная. Ты Николеньку своего ещё не соблазнила на церкву, на венчание?
– Чего? Это ещё зачем?
– Ну, как же, повенчанные возлюбленные и после смерти встречаются на небесах и живут дальше счастливо. Жизнь на земле она изначальная, а там возле солнца всамделишная…
– О, Господи! Помилуй!
Евдокия Михайловна торопливо несколько раз перекрестилась.
– Мой здесь, на земле осточертел похлеще горькой редьки, не знаю, как избавиться от прощелыги, а ты хочешь, чтоб и на небесах со своей пьяной ряхой маячил. Я что, белены объелась? Это как же нужно мужа выходки терпеть, чтоб вместе жизнь отжить, а к старости и повенчаться, когда друг на друга смотреть уже тошно. Да таких баб ни в природе, ни в огороде! Человеческая любовь на год рассчитана, ну, может, на пять, пока страсть не утихнет.
– А дальше как?
– Да кто ради детей живёт, кто по привычке, или разбегаются. А на всю жизнь, да ещё с ним, с ветошью –  и на небеса! Нет, такого точно не бывает! Мы ж не лебеди святые. Не по-людски это –  под старость лет венчаться, нет такой любви среди людей, нету! И выдумывать нечего!
– Не по-людски? А как же раньше, повенчался – и на века. Любовь, не любовь, – усмехнулся Матвей, изумлённо поглядывая на бывшую учительницу.
– Не ухмыляйся, Матвей, пойми, сегодня уникальное время, когда впервые человеку предоставлена возможность вначале пожить, причём законно, узнать друг друга, а уж потом решать, любящие или случайные попутчики. Ну, ладно, что-то я зафилософствовалась, мне болтать некогда, гостей полон дом. Мотря, подкинь чуток до пенсии, а то поистратились мы с Николенькой…
– Не бывает, говоришь, таких? –  изумился дед Матвей.
– Не бывает! На земле точно! А там есть, но только среди ангелов! Это я тебе как историк удостоверяю! Хоть у кого спроси! И не майся глупыми вопросами понапрасну, лучше забор в палисаде с Николенькой поправьте! Порося скоро метро под нашими огородами отроют и шпалы из картохи проложат. Третий столб совсем покосился!
– А благодарение?! Оно же сильнее любой любови! Да за то, что единую жизнь друг другу посвятили и не напрасно! Счастьем выткали, радостью освятили, детьми светлыми, что звёздочками…
– Ой, Матвеюшка, не наивничай, не позорь мудрой седины романтическим лепетом! Говорю тебе, третий столб совсем покосился! Что, по чужим свиньям соскучился? Завтра Николеньку к тебе пришлю! Мотря, не слушай его, философа белёсого. Мой тоже недавно про венчание гундосил, так я его так припечатала по лысинке, теперь и в небо глядит вздрагивает.

На следующее утро дед Матвей тщательно выбрился, долго сам наглаживал брюки, чем сильно удивил Матрёну, надел гимнастёрку с погонами, китель с орденами и медалями, новые коричневые туфли и уехал в город, в церковь, договариваться о дне венчания. Баба Мотря молча наблюдала за сборами мужа и только у порога ласково пропела:
– На девятое проси, Матвеюшка! Помнишь, какого числа свадьбу играли? Вот и проси венчание на девятое!
Дед молча кивнул и торопливо вышел из дома. А подслеповатая Мотря не углядела, что дед Матвей, пока шёл до автобусной остановки, не отрывал глаз от окон скромненькой избы соседки бабы Василины. Даже постоял несколько минут у калитки, вглядываясь в потемневшие от времени стёкла. Затем достал из потаённого кармашка крохотный носовой платочек, некогда подаренный молоденькой  Василиной, разгладил, подул на него, прижал к усам, перекрестился, прошептал несколько слов, снова аккуратно сложил, прижал к дряблой ладони словно поцеловал, уложил поглубже обратно в карман. Посмотрел на небо, на свой дом, опять перекрестился.
Поспешно смахнул слёзинку рукавом кителя, оскалился, нахмурился и засеменил к автобусу. Дед Матвей ехал договариваться о дне венчания! Непременно на девятое!

*– унатарили – узаконили у нотариуса.