Зыбкая сущность бессмертия (научно-фантастический рассказ)

1.

Семён Борисович Болдуман с детства не любил летать самолётами. Можно прямо сказать, боялся. Конечно, даже своим домашним он в этом никогда не признавался. Более того, когда всё же приходилось пользоваться услугами уважаемых авиакомпаний, он не уставал повторять, что, мол, какое же это великолепное достижение прогресса, позволяющее экономить время и беречь физические силы, какие неизбежно тратятся в изнурительных поездках в других видах транспорта.
Семёном Борисовичем всегда овладевал безотчетный страх, едва самолет отрывался от земли. Он обречённым взглядом охватывал всё уплывающее в иллюминаторе окружающее пространство и сразу начинал думать обо всех своих нерешённых проблемах и несделанных делах.  Ему лезли в голову всякие нехорошие мысли о том, что из всего огромного множества самолётов, деловито снующих в небесных транспортных потоках, именно вот этому суждено поломаться и рухнуть с небес, не оставив своим пассажирам никакого, даже самого малого шанса.
…Но, видимо, так и устроена жизнь, что всё в ней происходит как раз так, чтобы мы не расслаблялись и про наши страхи не забывали. Уже ближе к концу рабочего дня Семёна Борисовича вызвал главный конструктор и без обиняков усталым голосом спросил:
- Понимаешь, зашились с нашим изделием в Тайбее … почти месяц молчали… как рыба об лед… и вот на тебе – объявились.
- Неужели монтаж запороли? – чуть не споткнулся Семён Борисович и остановился с нехорошими мыслями в шаге от стола.
- Да нет… ты проходи, садись, - недовольно поморщился главный, - с пуско-наладкой какая-то ерунда у них получается… сами разобраться не могут… или не хотят…
- Ну, так и пошли наладчиков, - посмотрел пристально в глаза главному Семён Борисович, - в чём проблема?
- Послал… просят проектанта…
- Кто просит? Детский сад какой-то, честное слово…
- Не кипятись, Борисыч, езжай, посмотри… в конце-то концов, развейся… тайванские девушки, понимаешь… экзотика.
- Тайванские девушки, говоришь,  – задумчиво полез в карман за платком Семен Борисович, - а почему бы и  не съездить, коли такой случай выпадает… а сам-то что не поехал?
- Не могу, Борисыч. Сроки-то, сам знаешь, с новым изделием как поджимают.
- Ну, вобщем, ладно… когда собираться-то?
- Да прям сейчас. А что тянуть кота за хвост… ночным рейсом. Беги в кассу – там командировочные и билет. Но особенно-то не расслабляйся, дорогуша. Пять суток тебе, считаю, - с запасом.

…Татьяна Абрамовна, жена Семёна Борисовича, командировку мужа восприняла хотя и без особого энтузиазма, но и почему-то (как ему показалось) без женских, обычных для таких случаев, волнений. И если бы раньше он на это не обратил бы никакого внимания (ну, мало ли у человека забот на душе), то сегодняшнее поведение жены, откровенно говоря, несколько его насторожило. За те пятнадцать лет, что прожили они совместной жизнью, у них до последнего времени всё было ровно и предсказуемо. Их брак, хоть и не был заключен «на небесах», всё же вызрел из серьёёзных  и проверенных временем чувств («Чувств-с», -  как любила говорить Татьяна Абрамовна). Детей они не завели («Какое мерзкое слово – завели», - всегда думал по этому поводу Семён Борисович), потому что, как оказалось, не были к этому расположены. Оба были увлечены своими профессиями и своими увлечениями (он – коллекционированием репродукций картин, она – рифмоплётством, в свои сорок лет воображая себя подающей надежды поэтессой).
Насторожило Семёна Борисовича то обстоятельство, что в последнее время его Тата, как он обычно звал жену, врач-акушер по образованию, вдруг на полном серьёзе всё чаще стала заговаривать о смене профессии.
- Да что ты такое говоришь? – в сердцах отвечал он ей на это, - А где твоя клятва Гиппократа?
- Я, Сенечка, считаю, что человек должен быть счастлив любимой работой. Понимаешь, я перестала ощущать свою работу продолжением моей духовной жизни. Я в этом смысле постепенно превращаюсь в обыкновенного механического робота. Но ведь ещё живы романтические идеалы. Ты не представляешь, как мне горько сознавать, что мои литературные способности так и останутся нереализованными.
- Но ты можешь заниматься литературой, не оставляя профессию, -  возражал ей на такие мысли Семён Борисович.
- И как ты себе это представляешь? – Татьяна Абрамовна тихонько усаживалась в глубокое кресло и обиженным голосом вопрошала оттуда, - как у Маяковского: «…сидит папаша, каждый хитр, землю попашет, попишет стихи»?
- Ну, хорошо, - соглашался миролюбиво Семён Борисович, - ну, допустим, с землепашеством ты покончишь… но ты уверена, что стихоплётство станет равноценной его заменой?
- При чём тут стихоплетство? Для начала я займусь журналистикой.
Вот это и вызывало у Семёна Борисовича обоснованную тревогу, ибо он прекрасно знал раскованные нравы современного журналистского сообщества. Оба его брата начинали поиск профессии с пробы себя в газетном репортёрстве. Оба они по крутому виражу уходили в мутные пространства сомнительных знакомств, гламурных фуршетов и бессонных ночей на прокуренных кухнях своих бородатых друзей.
Собирая наспех вещи в дорожную сумку, Семён Борисович вдруг вспомнил про то, что неплохо бы положить в дорогу что-нибудь почитать. Он окинул взглядом книжную полку и неожиданно обнаружил в нижнем ряду коричневую толстую тетрадь, которую раньше не видел. Высунув язык от усердия, Семён Борисович двумя своими коротенькими пальцами вынул тетрадь из плотного ряда книг, листнул первую страничку и растерянно оглянулся. Это был Татин дневник.
- Да, я веду дневник, - отозвалась с дивана наблюдавшая за мужем Татьяна Абрамовна, - уже почти полгода…
- Извини… я не знал… я только взял его…- попытался вернуть тетрадь на место Семён Борисович, но жена, порывисто встав, подошла к нему и положила руку на плечо.
- А я решила, чтобы ты его прочитал.
- Ты серьезно?
- Понимаешь, Сеня, мне трудно стало жить одной в моем неуютном мире. Я чахну в состоянии невыносимого духовного дискомфорта. Жизнь, простая, человеческая жизнь… уходит, Сеня, мимо... пойми меня, я не хочу никого грузить  своей меланхолией… Боже упаси. А тебя, - тем более. Ты для меня и так сделал всё, о чем может мечтать любая женщина. Я чувствую твою любовь… но пойми меня правильно… ведь я – не кукла, предназначенная для семейных ритуалов.
- Зачем ты так? – внимательно посмотрел в растревоженные глаза жены Семён Борисович, - При чём тут семейные ритуалы? Ты хочешь сказать, что тяготишься нашими отношениями? Чем тебя сковывают они? Чем тебе мешают наши отношения в определении твоих духовных предпочтений? …грузить меланхолией. Откуда она у тебя?
- Ты только не злись, Сеня…
- А я и не злюсь… ты опять имеешь в виду смену работы?
- Давай, Сеня, не будем снова начинать...
- Но, Тата, так ведь дальше жить нельзя. Если причины твоих меланхолий в нелюбимой работе, то смени ты её… к чёртовой матери.
- А если… не только?
- Не только? – снова посмотрел пытливо в глаза жены Семён Борисович.
- Возьми, почитай, - улыбнувшись, погладила руку мужа, Татьяна Абрамовна и, вытянув из его пальцев дневник, положила его в раскрытую дорожную сумку.

Всю дорогу да аэропорта Семён Борисович думал об этом странном разговоре с женой. Он едва дотерпел до посадки в самолет, чтобы, усевшись в кресло, тут же достать Татин дневник. С ним вежливо поздоровался, и  он рассеянно ответил учтивому пожилому соседу с морщинистым и очень загорелым лицом, который, едва угнездившись, тут же откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза.

«...Я никогда не думала, что однажды возненавижу себя за то, что добросовестно исполняю свою работу... В субботу заболела Вера Петровна, и меня попросили эту неделю поработать на абортах. Боже мой... я согласилась опробовать новый французский аппарат, который делает операцию простой и безболезненной. Мне ассистировал заезжий бородатый кандидат наук, от которого ужасно пахло табаком и свежим перегаром»,  - прочитал  в наугад открытом месте Семён Борисович. Он хотел вернуться в начало дневника, но почему-то решил дочитать эту запись до конца.
«…Первая моя пациентка была молоденькая светлоголовая девчушка с печальными серыми глазами. «Будет больно?» - спросила, кусая губы. «Не должно быть, но всякое бывает, - честно сказала я, - если что, придётся потерпеть...». Я смотрела на её робкие и неуверенные движения и до слёз сопереживала ей. Какими же могли быть дикими обстоятельства, заставившие девчушку решиться на убийство родного, ещё не родившегося ребёнка? Акушерка помогла ей подготовиться...
Мой бородатый помощник ввёл во влагалище пластиковую трубку аппарата и несколько минут орудовал ею во чреве. Затем включился вакуумный аппарат... шлепок - и по стенкам склянки сползают куски вдребезги разбитого зародыша, белая мозговая слизь вздрагивает на дне. «Неудача, - сокрушенно вздохнул бородач, - слишком сильный вакуум, надо уменьшить». Он подкрутил аппарат. Акушерка привязала новую пациентку. Я даже не успеваю толком её разглядеть. По-моему, она уже в зрелом возрасте, что-то лет под сорок. Мотор... и вот наружу выползает целенький, розовый, напоминающий большого червяка, зародыш. Он борется за жизнь, бьётся в судорогах. Но - не судьба. Помочь некому. Он никем не любим на этом свете, он никто и ничей. И ему прямая дорога - в посудину со льдом. Когда мы кончили,  бородач положил посудину с четырьмя зародышами в спортивную сумку и заторопился на второй этаж, в лабораторию, где ему с разрешения начальства выделили стол…
Он совершенно не скрывал своих намерений. Молча,  пододвинул мне стул, и приступил к работе...
Ещё шевелящиеся тельца он положил рядком на лабораторном столе. Крахмальный халат, перчатки, набор отточенных скальпелей.
Несколько привычных взмахов твёрдой руки, и отсеченные головёнки раскатываются по столу. Как апельсиновая кожура, трескается, разбрызгивая кровь, морщинистая кожица. Обнажённый мозг переносится в криостат и, врезаясь в податливую ткань, сверхострая ножевая планка делит мозжечок на тонкие, подобные сервелату для гостей, просвечивающиеся ломтики. Потом они заливаются спецжидкостью и лабораторный препарат готов.
Бородач смотрит на меня и хохочет: видимо, такой у меня уморительно жалкий вид. «Догадалась, что это такое я сделал?» - спросил он меня. «По-моему, да» - промямлила я. «Конечно, моё дело сбыть товар, а что с ним будет дальше, меня не касается, - бородач прямо светился от удачно сделанного дела, - но я поинтересовался... так вот, моими эмбрионами в одной закрытой клинике лечат болезни, раньше считавшиеся неизлечимыми. Представляешь... молодые клетки не только не имеют собственных имунных маркеров, но у них нет ещё и специализации. Пересаженные, скажем, в почку они тотчас начинают размножаться, вырабатывая здоровую почечную ткань. А помести их в печень, они превращаются в печёночные ткани...». «Всё это так, - сказала я ему, - но существуют же, наверное, и моральные принципы... ведь речь идет о живых человеческих органах». «Только не надо о морали, - оборвал меня бородач, - мы, используем материал, который раньше просто выбрасывался на помойку, и спасаем жизни тысячам обречённых больных». Я согласилась с ним, а потом всю ночь не смогла заснуть, вспоминая маленькие,