Впереди твоё счастье, Фрося.

того, что лучше бы их у него и не было. Как они одеты? Умывались ли они утром? Ещё не позавтракали. А где и какой приготовлен для них был завтрак? Только узнавать всё это надо не ради любопытства, не для того, чтобы сдать в приют, но…но для чего? Надо взвесить всё и решить, для чего… Шум в вагоне поторопил с решением: детвора вылезала из багажных ящиков, на станции её не задержать. В том конце вагона дверь закрыта, на выход они пройдут мимо неё, и всё же действовать надо было сейчас, потом будет поздно.

- Идите сюда,- строго позвала их Фрося.

Позвала тишину. Встать и направиться к ним самой? Но лицо её не было – и далеко не было зеркалом души. Они уже затихли, замкнулись. Они по-своему поняли, зачем она позвала их. Сдаст. Надо убегать. Но как? Вагон грохотал, грохотал привычно и привычно время от времени заглушал его далёкий гудок паровоза. И тогда за окном пролетал, клубясь, белый пар. И Фрося поднялась. Сидели они во второй от проводниковой секции вагона. Их было четверо. С первого шага – сбой: на одного больше. Ей казалось – их трое, и, прикинув силы на троих, подумала: потянет. Но четверых? Это смутило её, сделало неуверенной. Но и отступать было поздно: решение принято.

- Беглецы или зайцы?- спросила она, присаживаясь на скамью, где сидел один путешественник, его она сразу определила: Василёк.

Ей не ответили. Переглянулись. Фыркнули. Опустили глаза. В дороге малыши недели две – не меньше. Не умытые, не причёсанные, в засаленной грязной одежонке. Стоячие воротники рубашек застёгнуты на все пуговички: попытка согреть себя, ночи стояли прохладные. Не братья ли, если судить по рубашкам? Но разговор об отце-вояке подсказывал, что нет, не братья. Фрося, рассматривая детей, говорить не могла: слова расплавлялись в слёзы.

- Если родителей нет,- произнесла она скороговоркой: за окном мелькали уже пристанционные строения, что также поторапливало её,- я возьму вас к себе. Всех. Подумайте.

Поднялась. Надо было идти в тамбур, открывать дверь. В вагоне были редкие пассажиры, некоторые из них сходили на этой станции... По толпе на перроне было видно, что подвалят входящие. Отлив-прилив, однако, был недолгим. Звонок в колокольчик на углу вокзального здания, гудок в голове состава, флажки в открытых дверях вагонов,- поехали.

Когда Фрося вернулась в вагон, из четырех малышей ожидал её только один. Василёк. Второй шаг – и второй сбой. Из-за того, что их стало меньше, ей легче не стало.

- Василёк?- спросила  она внимательно рассматривавшего её мальчишку

Тот медленно кивнул: да.

Ездили они вдвоём целый день. Фросю сменили и вдвоём они отправились к ней домой.

Ужинали. Василёк рассказывал:

- У нас у всех есть родители... (Для удобства чтения заикание мальчика скрыто)... Мамы, конечно. Так с войны ещё не все повозвращались, вернутся, ну, отцы хлопчачие. У меня есть мамка и папа. Но это так – по-паспорту, а на самом деле не понять, есть или нет. И есть, и нет. И папа мой всегда оправдывает маму: иди к ней, у матери будет всё-таки лучше. Она – всё-таки мать. Нет, не нами сказано, отца, ребёнок – половина сироты, нет матери – ребёнок полный сирота. Бродяжка. Бездомник. Детдомовец. Я не приготовлю, говорит, тебе обеда… А я просил его готовить мне обед? Я сам бы приготовил ему. Так упёрся: иди, иди. Упрямый. Черноволов, одним словом. Я и ушёл. Пацаны тоже порассердились все на своих, ну, и драла. Вместе не скучно. И жалеть нечего: если что,- мы  один за одного. Пусть нас ищут, не найдут. Будут они правыми там, дома, а мы будем правыми тут, в дороге. Железной, а? Тётя, звучит! Железная дорога – спасительница наша, заступница, управительница… У мамы моей другой мужчина. Чужой. Не был он на войне, шахты охранял. Есть и такая должность. Что-то там они делают, в шахтах. Им лучше знать. Хомяки. Подземные. Не-е, не хомяки – хуже. Ни поддыры, ни лопаты в руках не держали,- только карандаши. Есть же такая везуха. Раз они нужны, как без них? И без них нельзя. И мамке он нужен, а нам с папкой век бы его и не видать, и не знать о нём ничего. Мы с ним ещё побалакаем, вот я подрасту скоро. Я быстрый. Мамка склещилась с ним, когда папка на фронте был. Домой нам привезли половину человека: нет руки, нет ноги на одной стороне тела. Они и справились с ним вот с таким вот. Папка и на одной ноге ходит, да, но медленно. Я пробовал, так ни за что не получается, а у него ещё и руки нет. Мы, тётя, чего-чего не пробуем. Я на руках ходить умею. Ноги вверх и – пошёл. Идёшь, пока голову не зальёт кровью. Тогда надо перевести дыхание. Да, папка ходит. Ему, конечно, и жить негде. Чужая крыша – она и у добрых людей чужая.. Свою мамка одной себе присвоила, у неё козыри: она женщина, да ещё и с ребёнком, со мною. Ну нет, с нею мне и крыша не нужна, лучше я поживу в багажном ящике на железной дороге. Пацаны говорят, можно ездить далеко-далеко, но расписание знать надо. Расписание поездов. Мне рановато. Я смотрю на расписание и ничего не понимаю.  А надо знать, какой паровоз в какую сторону идёт. Ту-у-у…ту-ту-у… Оно, тётя, и кататься не мёд. Это похвастать перед другими – да-а, тут ты герой. Да сколько того хвастовства? Пока языком треплешь… А когда… эх, разве в ящике выспишься по-человечески? Вылезешь – а  что поесть? Буфет не для тебя. Да и где ты? Находишься где? На расписание поездов смотришь, что-то там понаписано, а что – кто его знает. Не дома – это и тебе известно. Оглянешься кругом, как на тебя люди косятся? – и сразу видишь: а ты не дома. И куда тут идти? И не схватят ли тебя красные шапки? Не угодишь ли ты к лихим людям в лапы? Ог-го… Побираться стыдно, красть опасно – и ко всему надо привыкать, приспосабливаться. Пока та привычка до тебя дойдёт, ждать заморишься. А тут кто-нибудь из пацанов начинает на нервы накатывать: домой хочу, мамка ждёт… Ну так беги к мамке своей, нет, один теперь он заблудится, надо всем вместе возвращаться. А проводники чем дальше, тем вредней и вредней. Ваш вагон, тётя, мы приметили. Вы такая каменюкастая с виду, что ни на кого не похожи: ни на шахтёрок, ни на проезжих, ни на милицию. На вашей смене нам лафа. А как вы меня к себе заберёте? И есть давать будете? Каждый день? А к папке отпускать будете? Не прогоните меня? В детский приёмник не сдадите? Там жизни нет, сразу туши лампу. Назад не отправите?  Всё  равно я сбегу, я же вам, тётя, рассказал всю правду.

- Никуда тебя я не сдам,- сказала Фрося, не меняясь в лице.- Будешь жить со мной, всё я устрою  Можешь и фамилию взять мою.

- Нет, фамилия у меня пусть моя останется, а то. Папка расстроится. Этого не надо.

- Как хочешь. Я живу одна, так получилось.

Малышу Фрося верила. Так, как он, подробно, как он, не врут. Он говорил и говорил, а она вспоминала, когда впервые почувствовала их присутствие, их разговоры, такие родные их имена. Действительно, появились они возле неё с лета, никак. За это время она успела запомнить малышей, и узнала их сразу. Троих из них она просто не могла не узнать: разыгрывает же судьба такие сцены! Имена её детей рядом – и всё тут. Костя, Василёк, Петя… Останься они живы, неужели бы кто-то из них убежал от неё? Да ни в жизнь. И слушая разговоры этих малышей, она - то улыбалась, то плакала, не меняясь в душе. Всплыл в памяти и первый их разговор. Василёк набросился на Костю: «Во блехро, во блехро, блешет, что саро жалир. А на чём ты его жалир?» Петя поддержал его: «Да, теперь ничего не поджаришь до новых подсолнухов…» «А он жалир, да как хвастался-то, блехро…»

- Знаешь, что ты ел?- спросила Фрося, убирая со стола сковородку.

- Яишенку. Знаю.

- А на чём яичница?

- Вкусная, жилная, плиятная.

- На сале, Василёк.

- Это саро?

- Самое настоящее. Не будь сала, все мы вымерли бы с голода. А жарить его не надо ни на чём, это на нём можно жарить что угодно, как на любом другом жире или масле.

- Да?- Василёк вытаращил глаза, видимо, припоминая свой наскок на приятеля в дороге из-за сала, запоздало осознав, каким опрометчивым был тот его наскок. Теперь перед Костей надо будет извиниться при встрече.- Вот это да-а. А мы думари…

- А сахар когда видел ты в последний раз?

- Не помню, тётя. Говолят, сахал белый и срадкий-срадкий, как мёд.

- Любишь мёд? Что-то часто ты о нем вспоминаешь.

- Навелно, рюблю. Ни лазу я не плобовар мёду. Это папка до войны занимарся пчёрами, я слышар, что от пчёр мёд бывает, что вкусней мёда нет ничего на бером свете.

- Сахар вот перед тобой, в грудочках. Бери и пей с ним чай.

Василёк бросил в рот кусочек. Кусочек был твёрдый, как камышек. Острые уголки его больно укололи и язык, и щёки. Но это в первое лишь мгновенье, а в следующее мгновенье уголки не только  исчезли, они вызвали во рту необъяснимую сладость, и то удовольствие, какое испытывал он, удвоилось выдержкой его за скрытую боль:  если бы он вскрикнул от боли, ему пришлось бы как-то оправдываться, искать причину и выражать её словами, которых у него не было, но которые, и найдись они, перечеркнули бы всю радость от удовольствия, и он захрустел сахаром, разжёвывая кусочек крепкими, цепкими своими зубами. Лицо его вспыхнуло таким ярким пламенем восторга, что отблески пламени отразились на щеках тети Фроси. Заметил это Василёк, она пока не замечала румянца на щеках. Она видела малыша, постигавшего древние детские открытия.

И побежали дни за днями, словно на кроссе стараясь первыми примчаться к началу очередного года. Этого у них не получалось, они видели и понимали, как не спешили бы, все равно первыми будут последние. Хоть плачь, хоть смейся, хоть стой, хот падай. Очередной год ожидал их праздничным хохотом. Фрося Понимашова пообещала приемному сыну к Новому Году огромный-огромный семейный подарок.

Теперь она не избегали встреч со знакомыми, да они и не утешали её больше, не досаждали и не беспокоили, встречая то там, то тут, то одну, то с ребёнком.  Никто не расспрашивал, откуда у неё малыш, кто он,- как-то само собой выяснилось: приёмный сын. И от того, что Фрося усыновила сироту, свои ноши для людей стали полегче, хотя им она и не помогала. Это долго объяснять, а видеть и понимать, и жить с этим просто. Проще простого. Человеку легче – и всё тут. Прибором, улавливающим такие объяснения, был Василёк. Чистое – и чужое горе просветляет.

В новогодний вечер на какой-то срок люди потемнели, увидев Фросю с мужчиной. Да как! По улице шли они в  обнимку. Глазастые – люди заметили их издали: не скрывала Фрося своего выбора, похоже, форсила этим, глаза им колола, прилипла к избраннику, не оторвать. И слышал Василёк их горькие укоры: ну, гадюка, своего добилась, обратала жеребчика, теперь приберёт к рукам, как милого. Возвращалась Фрося к жизни, становилась прежней – бойкой, расторопной, ухватистой добычницей. Иначе не выживешь. Что ж, что прежней цветущей улыбки на лице её всё так и не было, по-прежнему лицо – камень, так и время стояло не мягче. Вот всё ближе и ближе Фрося с новоявленным своим избранником, и увидели люди: не обнимала она его, вела рядом с собой половину человека. Строгие, бессловесные, близкие. На этот раз Василёк знал больше остальных, ни к кому не стал прислушиваться, запустив навстречу своим родителям. Отец, однако, не разделил с сыном его телячьих радостей.

Словом, ошиблись на этот раз люди. Бывает и такое. Что там было на сердце Фроси – неизвестно, а за Иваном Васильевичем она-таки поехала. Поехала сообщить