Да не хотела она уезжать, просто надо было сохранить сына – вот и поехала. В Москву, к тётке, из Донецка…
Потому что Мишка только в четвёртом классе, ему ещё жить да жить. А дома жить уже давно нельзя. Всю ночь накануне отъезда сидели с мужем и думали, правильно ли это. А отец как же? Что с ним-то станется? Он ведь тоже нуждается в том, чтобы рядом кто-то был: с ума сошёл, потому что пил всю жизнь, не просыхал. Уж как мама с ним намучилась. Слава богу, не дожила до того, чтобы видеть его таким: не узнаёт никого, ходит под себя, а потом дерьмом стены мажет – пишет на них: «Они не пройдут!..» Кто они-то? Куда не пройдут? Или притворяется, всё понимает, просто вредничает?..
Хотела и его забрать с собою. Да куда там! Неподъёмный он…
Дима, муж, тоже поехать не смог. Потому что воюет. Пришёл однажды с работы и говорит:
- Всё, Галь, не могу я так жить. Хожу на шахту, делаю вид, что ничего кругом не происходит. А уже сколько ребят наших погибло, потому что не рассуждали, сразу воевать пошли.
- Да чем ты-то поможешь? Без одной ноги-то? – пыталась возражать она.
Он вздохнул, будто она его обидела и коротко сказал:
- А совесть?.. Ноги нет, это правда. Совесть-то осталась…
И – всё. Ничего на это сказать ему она не посмела.
Когда они познакомились, Дима уже был инвалидом. Ногу ему отняли чуть пониже колена, когда в шахте случилась авария, их с ребятами накрыло, и они почти трое суток пролежали в штольне, в ожидании чуда – чуда спасения. И – случилось. Нашли. Подняли на поверхность. Только вот ногу пришлось ампутировать, потому как кровоснабжение было уже окончательно нарушено: пласт породы, трое суток лежавший на этой самой ноге, его и нарушил.
Но Дима был парнем молодым. На работе в шахте его всё равно оставили, только перевели на поверхность, в нумеровщики. И когда Галя с ним познакомилась, чёрной обводки вокруг глаз, как у всех шахтёров, у него уже не было. Но руки, широкие, как лопаты, и мозолистые, шахтёрскими и остались.
Галя даже не могла сказать, что Диму любила. Она, как только на него глянула, так глаза свои на нём и забыла. Прижалась к нему, и оторвать их друг от друга было уже невозможно.
Мишка когда родился, она кричала очень, не столько от боли, сколько от страха: а вдруг потеряет. А потом, как он только из неё вышел, начала плакать и врачей просить, чтобы ей его показали. Показали. Вылитый Дима. Только ростом поменьше. Но лицо было Димино, когда он спал рядом с нею после работы, а она его, раскидавшегося, всё норовила одеялом прикрыть.
И поняла тогда Галя, что ничего ей теперь во всём мире не страшно, коли рядом с нею два таких мужика есть. Думала, что и этого Димой назовут.
Но когда Дима, муж, увидел сына, то сразу промолвил:
- Галь, да он же – ты, вылитый. Такой же ладный красавец. Только мужик. Давай, его в честь отца твоего, Михайлы Максимовича, Мишкой назовём. Я ведь тестя по гроб жизни благодарить буду за то, что он тебя для меня на свет породил.
А вот теперь Галя с Мишкой уехали, а Дима остался. Воевать и за тестем приглядывать. Каждый вечер приходит к нему, отмывает старика и квартиру. Кормит. Переодевает. Рассказывает ему, как на фронте дела. Что Галя с Мишкой из Москвы «пишут»: прямо берёт листок какой-нибудь бумажный, смотрит в него, думает, что бы она и вправду написать могла, и читает, читает старику и себе о мирной жизни в большом городе, о маленьких радостях человеческих, которые раньше вовсе незаметны были. Михал Максимыч сидит, слушает, иногда даже вопросы задаёт. И словно бы опять всё хорошо, словно бы и не было никакого майдана. И войны тоже нет. А мир вокруг, и сейчас Галя из кухни крикнет:
- А-ну, мужики, ужинать! Да руки-то, руки помойте!! Пап, тебе холодец с хреном или с горчицей? Дим, а тебе картошку очистить или так, в мундирах и подавать? Миш, тебе пюре с молоком?..
Они как сядут все трое за стол! Аж Гале и места уже не будет. А она и не печалится: стоит рядом, с полотенцем через плечо, руки на груди скрестила и смотрит, как «мнут» её мужики всё, что она наготовила. И обычно это, а она – смеётся.
… Сейчас понимает, вспоминая, что это вот и есть счастье…
… Дима сегодня к тестю приехал раньше обычного. Потому что весь день прислушивался, как в той стороне, где дом Галиных родителей стоял, ухало тоскливо и часто.
Спасибо, что ребята на «козлике» подвезли…
Спасиб… А где тесть-то?.. Дом где?..
Огромная зияющая, как вход в ад, дыра в земле. А рядом, прямо на куст повис, транзистор тестев. Старенький такой. «Селга» называется. Вот ведь чуднО… Людей нет, а из транзистора голос, да нежный такой, мужской, поёт:
- … проститься нету сил закрываю я глаза закрываю и в туман улетаю по аллеям столицы за потерей потеря…
Дима смотрит, всё понимает, а думы его как бы отдельно живут:
- «Уматурман»… Это два брата поют… Как же их фамилия… Надо бы Гале позвонить и сказать, чтобы не волновалась теперь, потому что отца больше нет… Нет, не стану звонить. Смс сброшу просто, потому что…
А что писать на дисплее телефона,- не знает. И набирает какую-то глупость:
« гАЛЬ!!! иЗ дОНЕЦКА… С лЮБОВЬЮ!!!»
|