Когда она умерла, он растерялся.
Нельзя сказать, что это произошло неожиданно, в последнее время она часто ложилась в больницу, что-такое у нее диагностировали, он не особо понял, что-то плохое, что требовало постоянного лечения, наблюдения, дорогих лекарств, которые все равно не помогали, поэтому они решили их не покупать.
В в последний раз ее увезла Скорая, он не поехал с ней, почему-то не смог. Ноги не шли, сел в коридоре, растерянно смотрел, как ловкие санитары подхватывают носилки, потом хлопнула дверь внизу, все.
И в больницу к ней тоже почему-то так и не сходил, все переносил, завтра, завтра точно, думал, что купить, ведь есть она почти не могла. Так и не успел, позвонили из больницы, и им пришлось несколько раз повторять, он никак не мог понять и все переспрашивал. Потом долго стоял с трубкой в руке.
Смеркалось, в окно сухо постукивала метель. Он посидел на диване, тупо глядя в стену, включил телевизор, но это не помогло - чужой бодрый голос ворвался в пыльное сонное царство, он ничего не убирал здесь с тех пор, когда ее забрали в больницу, даже ее постель осталась разобранной, даже недопитый ромашковый чай. Ничего не мог трогать. Что теперь? Убирать? Придется включать свет. Невозможно.
Надо кому-то сообщить, кому, в первую очередь, бывшей жене и дочери, надо снять трубку, набрать номер. Он долго собирался, набирал и вешал трубку, но наконец решился, несколько раз глубоко вдохнул, и услышав недовольный голос жены, сумел произнести: “мама умерла”. Жена заохала, как же так, ты даже не говорил, что она в больнице! Он молчал. Эти два слово полностью истощили его, больше он ничего не мог. Ни плакать, ничего. Жена все сделает, на это вся надежда. Она умеет.
Сообразил позвонить в автосервис, где работал, сообщил, что пару дней его не будет. Главный сочувственно хмыкнул - все понимаю, сам недавно хоронил. Давай, держись там.
Как теперь жить? Надо будет самому как-то платить за квартиру, готовить еду. Покупать продукты, к которым он привык. Полезные. Она-то ездила на базар, к знакомым продавцам, у этого брала творожок, у того - мяско. И с квитанциями ходила куда-то… в домоуправление? В сберкассу? Он не знал. Никогда не интересовался. Как-то само все устраивалось, быт, обеды, уют, чистая одежда, у нее был один смысл жизни, единственный, вокруг кого еще недавно все крутилось, а теперь он сидит один в темной квартире с телефонной трубкой в руках. И надо что-то предпринимать, куда-то ехать, везти ее вещи в морг, получать какие-то справки. Этого он не умел и не мог. Все внутри протестовало.
Долго сидел так, глядя в окно на огоньки с пятого этажа. Их было много-много. Все эти люди, которые их зажигают - живые. Почему же он не зажигает?
Поздней ночью прилег на диван, и она сразу ему приснилась, живая и здоровая, куда-то они шли вместе, он даже знал куда - был праздник, все спешили по украшенной разноцветными фонариками и лентами улице смотреть салют. Летний вечер, вокруг много веселых, оживленно переговаривающихся людей, возбужденный гул, все преувеличено яркое, как бывает в детских снах, и слегка замедленное, текучее. Он лукаво посматривал снизу на маму, она ловила его взгляд и улыбалась - красивая, с пышными черными волосами, крепче сжимала его руку, пошли быстрей, ничего не увидим! Они почти бежали, издалека уже слышались залпы, скорей, скорей! Их окружила толпа, руки разъединились, он остался один, совсем один среди незнакомых людей, не зная, в какую сторону бежать, ничего не видя, задыхаясь, рыдал, крича во весь голос: мама! маамаа! Но вокруг были только чужие ноги, стучали каблуки, все громче и громче, и он проснулся от этого стука, оказавшимся тиканьем часов. Долго лежал, отсчитывая про себя секунды, шепотом повторяя за часами: тик-так, тик-так. Надо было прожить этот день и еще один. После похорон, почему-то была уверенность, станет легче.
В день похорон мела настоящая метель, в машине было тепло, оптимистично звучало радио, он, сидя на заднем сиденье, смотрел в окно, по привычке складывая в уме номера проезжающих машин, четное-нечетное, тихо радовался, когда получалось нечетное, снег падал на асфальт и сразу таял, превращаясь в темно-коричневую жижу, в голове стучало: двадцать второе февраля. Двадцать второе. Четное. Жена была за рулем, рядом дочь, здоровенная чужая деваха, с которой он почти не общался, только поздравлял с Днем рождения (а она его нет), безразлично смотрела перед собой, жуя жвачку. Больше никого не было, никто не пришел, да и кто: друзей у него не было, мамины все уже были там, куда сегодня привезут ее, под землей. Подруги жены всегда были плохо настроены к нему и к его маме.
Уже была готова черная яма на белом снегу, как провал в ад. Двое равнодушных парней с лопатами стояли поодаль. Тихо было на кладбище, пусто, а где же может быть еще тише?
Жена достала из сумки бутылку водки, налила в пластмассовые стаканчики, молча выпили. Дочь держала два венка - жена купила, от них, и от него, обо всем подумала, ему даже в голову не пришло. Он раньше никогда не был на похоронах. Отец умер незадолго до его рождения, у жены все еще были живы. Стоял, втянув руки в рукава, без шапки, мерз как-то внутри, в самой глубине, стыло само сердце. Не мог даже посмотреть в сторону гроба. Жена подтолкнула, но он только крепче уперся ногами в землю, опустил голову. Закопали, положили венки. Жена утирала слезы. Мам, ну все, спросила дочь нетерпеливо, и они медленно пошли к дороге, он следом, но они не оборачивались, только у машины жена сказала, мне на работу срочно, а ты на автобусе, ладно? Созвонимся. А дочь даже не взглянула на него, быстро юркнула на переднее сиденье и резко захлопнула дверь.
Он бесконечно долго ждал автобуса, а когда тот подошел, не сел в него, а остался на остановке в полном одиночестве, постоял еще, и побрел обратно, к свежей могиле, уже запорошенной снегом, черно-белая земля, надписи на лентах расплываются в глазах, мама, я не попрощался, я не мог, я не мог. Это была не ты, кто-то другой, а ты осталась в том красивом городе, гуляешь по нарядным улицам, смотришь салют, без меня. Мне там пока нет места. А потом я приду. И мы будем, как ты всегда хотела - только вдвоем.
