Я медленная была. Все считали, что я толстая, потому что ленюсь бегать, а как бегать, когда все время падаешь? Ели, ели Душавтели. И кто такие эти Душавтели немного непонятно, но так говорят. А еще: слон в посудной лавке.
Меня отдали на танцы. Если Елена Маврикиевна говорила: «Гранд плие, батман тандю» – это хорошо, а если молча показывала, то мне только на Людочку смотреть, которая рядом стоит. А она корова невнимательная. И мама потом скажет, что я ленюсь и плохо занимаюсь и в киоске у Старой Арбатской ириску мне не купит. А вот когда объявляли вольный танец - Барыню-Сударыню я знала, что сейчас все смотреть будут только на меня, но мне это неважно, потому что я Барыня-Сударыня и ничего вокруг больше нет!
На даче был колодец, к которому нельзя подходить, когда ручка крутится. И там жила летучая мышь. Я очень хотела на нее посмотреть. Саша, сын тети Тамары, ему 15 лет, а Толя - сосед, ему тоже сколько-то очень много, но он маленького роста, и я была в него влюблена. Саша и Толя опустили меня за ноги в колодец. Мышь я не увидела, потому что темно, и я вообще ничего не видела. Но что-то там в колодце мне показалось! Мама кричала на Сашу и Толю и не разрешила им ко мне подходить на пушечный выстрел. Я пошла узнать: что это такое, но меня тоже изругали. Хоть бы мышь увидела, не было бы так обидно. А как-то после завтрака Саша повез меня чуть прокатиться на багажнике, и мы случайно приехали только к вечеру. Потому что к багажнику подушка привязана и сидеть не больно. И мама опять кричала на нас. Так прошло мое последнее лето.
Я всегда думала, что взрослые друг друга узнают, потому что они взрослые. Я стану и тоже буду. Мама на эскалаторе сказала: «Ты что Любочку не узнала?» - А как же я ее узнаю, если она стоит, и от всех других людей сильно пахнет. Любочку не разобрать! А потом перед школой меня повели к врачу. Тетя велела глаз ладонью закрыть и назвать букву. Я говорю: «Где?» - «На табличке.» - «А где табличка?» А потом она говорит: «Сколько пальцев я показываю?» А откуда я знаю, я и тётю саму не вижу. Только пахнет едко. Потом на меня надели такую железную штуку, и я увидела настоящую маму. Первый раз! И улицу увидела, и дома. Тетя говорит: «Хорошо, девочка, снимай, давай сюда! Ну…. давай!» А я держу железяку обеими руками и прижимаюсь к ней. Теперь все по-другому будет, это я понимаю, мне целых шесть с половиной лет. Но вот сейчас снять и уйти жить обратно – невозможно. Мы вышли в коридор, а он белый-белый. Мне бежать хочется и прыгать, но нельзя тут. Мама села на скамейку и заплакала. «Ты чего плачешь, я же видеть теперь буду!» – а мама почему-то еще сильнее заплакала.
Я очень боялась, что меня забудут записать в школу. Ходила туда сама несколько раз и проверяла. Сначала в школе было интересно, но из меня каждое утро всё выташнивало. Мама давала мне еду с собой, и на большой переменке все стояли вокруг меня и смотрели как я ем из баночки… и смеялись. Марья Петровна сказала, что «У лукоморья дуб зелёный» это вступление к поэме Евгений Онегин, и мне уже разонравилось в школе.
Ваську Марья Петровна оставила после уроков за то, что у него не было ластика, Чернопятова за то, что он случайно ручку чернильную сосал. На Сережу кричала, что он в тюрьму сядет, как его папа. А меня оставила за то, что я Ваське ластик дала и во все влезла. Мама меня ругала, потому что на танцы уже не пустили. А Марья Петровна просто намекала на подарок к восьмому марта, но мама не поняла.
Мама очень хотела, чтобы я поступила в музыкальную школу. Слух у меня был хороший, а пела я неправильно. Называется «невладение голосом». Мама ко мне три месяца приставала с «Во поле березонькой». Я даже березу разлюбила, хоть она и не виновата. Меня повели в Гнесинскую школу на прослушивание. Позвали в маленькую комнатку, там две тети и дядя с бородой, совсем близко. Я с бородой еще никогда не видела и все время его рассматривала. Протопала им, прохлопала, разные нотки и аккорды понаходила. Они все головой кивали и меня хвалили. «Ну, детка, пропой нам свою любимую песню!» Лю-би-му-ю! Я очень любила «По долинам и по взгорьям», и когда пела переставала себя слышать, только переживала слова. Я громко с выражением спела! Они так смеялись, что все заплакали. И я поняла, что сейчас меня будут ругать. Но нет! Тетя Лиза только сказала: «Дура!», а мама вообще ничего не сказала, только спросила: «Ну почему?» и всё.
И пришлось тете Лизе учить меня музыке дома. По понедельникам я шла из школы и мечтала попасть под машину, но машин там не ездило. Вот чтобы я летом не отдыхала, - меня посылали к богатым евреям на дачу, скучно играть на рояле. У них жил правнук Лёвочка, левша… и вообще они были раньше детские врачи, поэтому детей терпеть не могли. Мне разрешалось играть в далекой комнате и им на глаза не попадаться. Но они меня сами позвали, и мне стало совсем по-другому туда ходить. Две тёти и дядя, очень старенькие, руки у них сушеные, но гладят приятно. Они и танцы любили и стихи. Только я сразу сказала, что петь мне нельзя. Они сидели в своих креслах с колесиками и никто их на наших дачах не видел. А я их видела, потому что у меня уже очки были. Они мне все пытались дать печенье, но я нет – никакого печенья, только аплодисменты и цветы. Потом бабушка Левочки рассердилась, что они Левочку не хотят, а чужой девочке так рады, и перестала пускать меня в калитку.
Приехали Ленька и Мишка. Мама смотрела за Ленькой, чтобы нас пустили пожить на даче, а Мишку на втором этаже часто лупили и не пускали в сад. Когда мы оставались без Мишки драться было неинтересно. Ленька просил меня играть в карты, но я не хотела, пока он не научится играть по-человечески в Дурака. Это было нечестно, потому что все прошлое лето Саша играл со мной в Пьяницу.
Но зато Мишке дали играть две военных фуражки, потому что его папа был сын милиционера. А нас-то трое. У кого фуражка – тот генерал, а у кого нет – неизвестно кто. И тобой на разведке все командуют. Тут можно поступить разными способами: сразу подбежать и вырвать фуражку, или поставить подножку и вырвать, когда он уже упадет. Маме это так надоело, что она сшила мне белую папаху с зеленой лентой. И когда я вышла в папахе, мальчишки уронили свои дурацкие фуражки. Тогда мы стали драться из-за того, кто более главный генерал.
В середине дома жила общая бабушка. Не моя. Как-то она подарила Леньке плоскогубцы, а Мишке клещи. Они удивились, потому что бабушка им вообще не дарила. А я удивилась, что такому можно радоваться. И вообще мне как-то дико, что бабушку зовут «на Вы» и по имени-отчеству. С ней сразу не жалко воевать, потому что папа сказал, что с людьми воевать нельзя.
На цековских дачах жил Андрей. Ему доставали настоящую жвачку! Не тронутую. А то жвачку так сомнут-сомнут и дают тебе, как будто она новая, ты начинаешь жевать и понимаешь, что она уже жеванная. Очень неприятно. Андрей был на год старше нас с Мишкой и сразу объявил себя вождем индейцев. Его бабушка покрасила сверху гусиные перья и разрешила построить шалаш. Андрей дал Мишке ни за что перо, Леньке вообще не дал, потому что у него папы нету, а себе просто так взял три. Я за свое перо пробежала по крапиве, а потом побила Андрея, потому что жалко Леньку было, хоть он и маленький. И нас туда больше не пускали.
Всегда, когда я шла в темноте в туалет в малине мне казалось, что из дырки кто-то выскочит и на меня набросится. Мама сказала: «Какая же ты у меня дурочка!». От этого легче на стало. Вот папа отнесся серьезно. «Ну, не знаю, еще здесь по дороге - все может быть, но подумай, какой резон ЕМУ сидеть ТАМ?» - Я подумала и поняла, что никакого резона! И стала бояться только по дороге.
Мишке в Москве не давали на ночь горшка и заставляли идти по длинному коридору в темноте, а если он писался, его лупили. Так его закаляли, поэтому Мишка всего боялся. Мы с Ленькой его дразнили, зажигали ему свет, а потом гасили, но, когда чужой дядя гость, не помню как звали, над Мишкой посмеялся, мы сильно обиделись. Мишка-то не пошел мстить, а мы с Ленькой засели в темноте за туалетом и веткой через дырку от сучка пошевелили. Как дядя выскочил!
Тетя Тамара утром опять посчитала сливы и восьми штук недосчиталась. И на земле их не было. И Мишку отец выпорол, хотя, может быть, и не он их съел. Может быть и я даже. Не помню. Мама говорила, что мы живем на даче у ее подруги «из милости», поэтому ничего трогать нельзя. Но кто знал, что у них сливы все посчитаны. Даже ягодки крыжовника. Мишка сидел арестованный на своем втором этаже на веранде, а мы жалели его. И тут мы все решили, что эту сливу нужно опи́сать. Мишка пи́сал, а мы снизу направляли. Он опять пил и пи́сал. Когда мы поняли, что до обеда не успеем опи́сать всё, Ленька тоже залез на веранду и направляла уже я одна. А потом мы сидели в кустах и смотрели, как тетя Тамара ест эти сливы.
Ничья кошка каждое утро приносила тете Тамаре мышей на крыльцо и надеялась, что ее возьмут. А тетя Тамара масло из холодильника доставала задолго, чтобы оно густо не мазалось, когда ее дети будут завтракать. А то она кошку возьмет!
Вся семья тети Тамары выходила собирать малину у туалета. Нам крутиться рядом не разрешалось, но дядя Коля меня тайком звал и воровал для меня свою малину. Я стояла на четвереньках и собирала губами ягодки с его теплой руки. Дядя Коля странно замирал и ладонь его почему-то иногда вздрагивала.
Дядя Коля был очень некрасивый, но родился вместе с Революцией! Он часто выпрашивал для меня велосипед. Как-то я ждала под дверью и услышала, как тетя Тамара на него орет: «Я тебя урода, рвань тюремную подобрала, а ты тут порядки свои заводишь!» А он только: «Томочка, не нужно, Томочка, ну это же ребенок, ну причем тут?..» И мне стало противно, что он ей позволяет. А когда дядя Коля вышел на крыльцо, я оттолкнула руль и сказала: «Не нужен мне больше никогда твой велосипед!» Дядя Коля прижал руль к груди и всхлипнул, и мне стало еще противней, потому что до этого я дядю Колю очень любила. Потом мама мне объяснила, что дядя Коля очень добрый, но он попал в плен и потом на нём никто не хотел жениться, кроме тети Тамары. А мама уже тогда была жената на красивом папе.
|