Телефон зазвонил. Только почему-то домашний, стационарный…
Серёга его так просто оставил, на всякий случай. Ну, например, если мобильник потеряется или этот самый мобильник в доме найти нужно. Тогда сам себе звонишь. И сам себя находишь, получается.
Хотя, отчасти, это не единственная причина. Есть ещё одна. Сопли, конечно, слюни, скажете, но Серёга такой вот. Уродился, в смысле. Телефон домашний – одно из воспоминаний о маме. Её скоро уже три года нет, а вышивки, в рамках под стеклом, её руками сделанные, посуда в застеклённом шкафу, пыльные уже ковры на полу и стенах – воспоминание о ней. Пусть всё так и остаётся. Серёга и Марине, жене, то есть, запретил что-либо менять или трогать. Потому после маминой смерти всё ремонт не делают.
Марина, кажется, понимает, а потому и не настаивает ни на чём. Даже мамину фотографию, где та молодая выступает за трибуной на каком-то там совещании, в альбоме нашла, вставила в рамку и в книжном шкафу поставила. Так, чтобы видно было.
Мама геологом была. Всю жизнь, практически, в поле. Серёга с бабушкой рос. А когда той не стало, мама – всё. Осела, «остепенилась», что называется. Диссертацию защитила и занялась той же геологией, но уже кабинетной, почти теоретической.
Отец тоже геолог. Буровым мастером он был. Маме, конечно, не ровня. По образованию, в смысле. Но Серёга-то любил своих маму с папой по другому принципу, не по образовательному. Несколько фотографий папиных осталось. Мама выбросить их несколько раз порывалась, а Серёга не дал, спрятал и иногда рассматривал украдкой у себя в комнате. Когда мамы не стало, таиться уже не нужно было, а потому (не часто!) вечерами, когда Марины и детей дома не было по какой-нибудь причине (кружки, там, секции разные), он папины и мамины фото доставал, клал их рядом (совместные фото у них наверняка были, но мама успела их ликвидировать, наверное) и разглядывал. Смотрели на него с тех фотографий красивая-прекрасивая женщина с огненно-чёрными глазами, пышными до старости волосами и бровями, похожими на крылья чайки. Отец рядом с нею был, конечно, в проигрыше. Он, знаете, такой у Серёги… м-м-м… простоватый, что ли, был. Небольшие глаза неопределённого цвета, а над ними – брови, как бабушка говорила – «треньки-бреньки» - реденькие и широкие. Лицо скуластое такое, широкое, заросшее щетиной почти до глаз. Серёга щетину эту отцовскую помнил, когда папа его брал на руки, лицом к его лицу прижимался и шептал: «Сын… сыночка, сыночек…»
Отец давно от них с мамой ушёл. Ну, и от бабушки, конечно, тоже. Она тогда ещё жива была и всё маме говорила: «Да и чёрт с ним, дураком, дочк! Если не разглядел своего счастья… Пусть в хвост ему жизнь пыли понадует…»
Серёже тогда лет, наверное, шесть было. Маленький, одним словом, ещё, но слова бабкины запомнил. И папу жалел. Хотя, что того жалеть-то было! Он на север в буровую партию устроился и, судя по деньгам, которые аккуратно каждый месяц присылал (без всяких там назначений алиментов, между прочим!), ни в чём не нуждался.
Пока маленьким был, Серёжа несколько раз маму про отца спрашивал. Она как-то собиралась вся, словно в комок, глаза блестеть переставали, опускались куда-нибудь вниз и в сторону, и отвечала: «Да мужчина как мужчина был. Нормальный такой. А потом взял вот и уехал… от нас с тобой. Ну, и от бабушки, конечно… Да я уж и забыла его, сынок… Бог бы с ним…»
А тут, значит, утром ещё и – звонок телефонный.
У Серёги, как у отца, щетина густая и обильная. Вот её он в это время и сбривал в ванной перед зеркалом. Закричал тогда в комнату: «Мари-и-ин! Возьми трубку. Если меня, то я сейчас. Добреюсь только».
Никто не отозвался, жена детей в сады – школы, стало быть, уже повела. Потому Серёга с одной намыленной недобритой щекой из ванной выскочил и трубку ту, стационарную, схватил. Даже несколько с волнением, потом как молчал этот телефон иногда неделями и месяцами. Говорю же: Серёга его так просто… да и сам не понимает зачем оставил.
- Алло… говорите, я вас слушаю…
Трубка молчит, но молчит так, что понятно Серёге: бросать её на том конце не собираются. И номером не ошиблись. Просто тот, кто там, обдумывает, как начать. Очень это Серёге понятно стало сразу, как только задышали с той стороны. Потом заговорили.
Мужской голос:
- Серёжа, сынок, здравствуй… Это папа…
Он мог бы и не говорить, кто, потому что Серёга в первый же момент узнал, вспомнил голос, а потому ответил:
- Угу, здравствуй, пап, а мамы нет. Нет уже два года и семь месяцев. Она умерла. Сердце. Сердце её в последние годы мучило.
Трубка только и сказала:
- Ясно… а…
Серёга перебил сразу, потому что понял, о чём папа спросить хочет:
- А бабушка – давно уже. Мне девятнадцать было, когда она умерла. Тоже сердце. Наследственное это, наверное…
Потом помолчал Серёга. И трубка тоже молчала. Потому и продолжил опять сын:
- А я женат. Десять лет скоро. На Марине. И у нас два сына. Старшего в твою честь Борисом назвали. А маленького – как Марининого отца – Глебом.
- Ясно, - опять папа ответил. И опять помолчал, подумал. Затем продолжил:
- Ты, Серёж, сынок, не думай, я не каяться и не проситься тебе звоню. Нет, у меня всё нормально. Пока что. Один я. Хотя, после вас с мамой ещё два раза дом завести пытался. Не вышло. Работаю ещё, но уже по-лёгкому: буровиком тяжело стало – годы. Опять говорю: не бойся, проситься к тебе не стану. Когда уж совсем один не смогу, - уйду в какую-нибудь богадельню, чтобы не мешать никому. А звоню, сынок, я вот чего. Ты же мой сын. Вот и сам про наследственность вспомнил. Я тут подумал, что, может быть, и у тебя так, как у меня. Ну не могу я долго рядом с женщинами быть, вникать в их душевные переливы, всё думать: что не так сделал, почему так посмотрела, как я сказал…
Отец, словно бы сам себя перебивая, продолжает:
- Нет, ты только не думай, что с модной теперь ориентацией у меня не в порядке. Очень даже. В порядке всё. Только вот, если женщина со мною долго рядом… устаю, как будто, злиться на самого себя начинаю, что понять не могу, почему она такая… тоскующая возле меня. Или мне только кажется так. А скука – это и есть то самое счастье, которого мы все так ищем и ждём? Ведь, в сущности, что такое счастье? Когда уже и не надо ничего. А если долго не надо, то обязательно скука наваливается. Серая, непроглядная, которая ещё страшнее, чем горе бывает.
Знаешь, сын, я долго-долго сам понять этого не мог. Этого самого, что в каждой стране во всём мире есть люди, которым рядом с кем-то тяжело. Скучно и тошно. Потому и позвонил тебе, чтобы хоть кому-то это словами сказать, а не только в себе держать. Тяжело нам, грустно рядом друг с другом? Бывает, что оч-ч-чень… А по одному?.. Ещё трудней…
Но ты меня не жалей. И не ищи… И не плачь… не надо. Слышу же, что носом хлюпаешь. Ты же мой сын, а я сам так хлюпаю, когда плачу. Марину свою и моих внуков береги, сыночек мой…
И трубка запела отбой.
