У меня есть сын. Лёшка. «Эка невидаль! – съехидничает кто-нибудь из вас. – Сын у него. А у других так даже и лучше бывает: дочь, например!»
Ну так ведь и она у меня есть, дочь, то есть. Раньше вот не было, а потом, когда Лёшка женился, она и появилась: его жена стала моей дочерью, а зовут её Соня. И осчастливили они меня троими внуками. Лёвке, старшему, недавно четырнадцать исполнилось. Алисе двенадцать, а младшему Глебушке уже десять.
Рассказывать про то, как я их обожаю, не стану, потому что разговор, собственно, о Соне – их матери.
Маленькая такая, до сих пор худенькая, хоть и вынесла уже трое родов. И работа у неё трудная. Она - мама. А труднее и важнее этого быть ничего не может. И Соня эту свою работу делает страстно, самозабвенно, от всей души.
Но и про это подробно говорить не стану, ибо много таких, сами знаете. Или сами таковыми являетесь. В этом случае, - дай Бог вам здоровья и сил, сил и ещё раз сил и терпения. Потому как здесь ведь не только чтобы «сыты, обуты, одеты». Здесь же рядом душа растёт. В нашем случае – так целых три.
И чтобы душам тем было по-настоящему привольно, дети мои – коренные и потомственные горожане, купили дом в деревне, съехали туда и активно зафермерствовали.
Куры, диковинные, с хвостами, похожими на павлиньи. А рядом с ними гуляет сказочной красоты миниатюрный петушок, зорко следящий за своим гаремом.
Белоснежные козы, шерсть которых, когда её вычешут, похожа на облака, в летнюю пору вскипающие над нашей Россией.
И далее – по ранжиру: овцы, собаки, кошки и ещё какая-то там сельская живность.
Года два назад, гуляя по лесу, нашли они однокрылого дрозда, неизвестно, по чьей вине ставшего таким. Что однокрылый - было очевидно. Что дрозд - узнали из энциклопедии Брема.
Вскоре птаха эта стала всеобщей любимицей, щебетавшей в своей просторной клетке с утра до вечера.
А тут Соня звонит мне с очередным отчётом о жизни обширного семейства и рассказывает, что клетку с птицей тёплой ночью оставили во дворе. Когда проснулись утром, то ужаснулись. Какой-то неведомый зверёк раздвинул прутья клетки, проник внутрь и задушил птаху.
Горе было вселенским, семейным. Рыдали и стенали так, что погода даже испортилась, и дождик уже накрапывал, когда хоронили дрозда на самом краю леса, чтобы вечное пристанище обрёл он там, где родился.
Все хлопоты по похоронам взяли на себя родители, ибо для троих детей горе было столь безутешным, что, если бы даже и захотели, делать ничего они не могли.
Мать обустроила из старой коробки гроб для покойного, а отец смастерил даже некое подобие памятника, увенчанного фотографией почившего.
Когда Соня рассказала мне всё это… я очень гордился ею и сыном…
… почему-то вспомнилось мне собственное детство, когда у меня, двенадцатилетнего, умерла черепаха. Сидел я над нею и одиноко точил слезу. Почему – «одиноко», спросите вы? Да потому что мои папа и мама жили по-прежнему безмятежно дальше и, проходя мимо, украдкой улыбались, переглядывались и пожимали плечами. Когда я вернулся со двора, где выкопал могилу для черепахи, её уже не было. Папа сказал, что выбросил труп на помойку. Когда я зарыдал так, что, кажется, затряслись стены, он похлопал меня по плечу и молвил: «Ну-ну… вытри сопли, сын! Ты же мужчина всё-таки… Да и соседи могут подумать, что у нас кто-то умер…»
Рядом, прислонившись к дверной притолоке и скрестив перед собою руки стояла мама. Она улыбалась…
Помню это уже много-много лет и прошу вас, читающих эти строки: не глумитесь над детским горем, ибо оно бывает не менее огромно, чем горе взрослых, утративших кого-то из близких. Просто души детей наших так нежны, чисты и просторны, что близкими для себя они чувствуют всех в мире. И каждого жалеют, потому, наверное, что они – л ю д и…
… Знаю, что сейчас учёными-антропологами во всём мире ведётся спор, с какого момента можно называть наших далёких предков Homo Sapiens. Некоторые из них утверждают, что человек стал Человеком Разумным тогда, когда у него появился культ мёртвых. Мне кажется, что это – удивительно верное суждение.
