Гранд опенинг

Первый раз я вскрылся, когда мне было около тринадцати. В этом смысле я немного запоздал, ведь мои ровесники начали вскрываться гораздо раньше меня. Но это ничего, речь ведь не о тех, кому повезло больше, а обо мне. Помню, открывался на фоне безответной любви или что-то в этом роде. Не скажу, что мне это понравилось, но опыт был весьма впечатляющий. В смысле впечатывания в книгу памяти, но и впечатления тоже: острые, глубокие, теплые... Потом была еще одна попытка заставить себя полюбить женщину. Или девушку в женском обличии. Но мне опять не повезло... То ли она была не слишком хороша для такого, как я, то ли у меня было недостаточно свободного желания. Не знаю. Вообще говоря, девушкам повезло больше: физиологически и морально они для таких вещей созревают раньше, и поэтому в деле вскрытия более опытны и искусны.
 
 Помню, как учительница, преподающая ОСД (Основы суицидальной драматургии), оставила меня после уроков и провела показательное шок-шоу, мягко намекая на то, что я, дескать, плохо вскрываюсь, а то и вовсе не делаю этого. Затем показала на личном теле, как она открыла в себе Толстого, Достоевского и кого-то еще беспросветно-мрачного. Деликатно оголяя руки, ноги и прочие сокровенные части своего тела, которые были сплошь покрыты рубцами остро-литературной препарации и жестокой вивисекции, она переходила от одного шрама к другому, ностальгично и любовно приговаривая: вот здесь я нашла Анну Каренину, здесь была Лариса Огудалова, здесь скрывался Раскольников, а здесь гурьбой притаились все мертвые гоголевские души... Тогда я сказал училке, что у Ларисы Огудаловой, в общем-то, не было суицидальных тенденций, что она путает ее с Катериной Кабановой из "Грозы". На что она сказала:
 - Безусловно. Лариса была скрытая, но ярко выраженная суицидница. И даже если бы ее не замочил Карандышев в алко-аффективном угаре, то ей уже недолго оставалось ходить по каленому лезвию жизни. Островский все равно повесил бы ее или утопил...
В общем, это был весьма познавательный гайд от отдельно кайфующей литерессы, который возбудил во мне интерес сенсуально-литературного свойства, под воздействием которого я патетично пребываю до настоящего времени.
 
После достопамятной экскурсии по полям распаханного тела моей teacherши я решил самостоятельно обнаружить в себе литературную подоплеку, что была доколе сокрыта. Надо было только с чего-то начать...
 
Как-то раз мне в глаза попалась инструкция к бытовой электромясорубке. И я с большим трудом вытащил ее из глаз... Затем, прочитав, вникнув и ощутив всю каллиграфическую мощь и пунктуационно-семантическую драматику текста, я так разволновался, что растрогался до непривычно стыдливых слез, уподобившись при этом какой-нибудь дошкольнице, у которой на глазах умер ее Барсик от переедания сосисками. И стремглав, и тотчас, и опрометью сунул палец в голодное чрево мясоприемника. Палец спасти не удалось, ибо фарш не подлежит восстановлению, зато какие ощущения и переживания! Этот опыт новой боли был просто великолепен! Я еле удержался, чтобы не сунуть всю кисть руки в мясорубку. Но вторая рука вовремя остановила неразумную первую. За что я, безусловно, ей очень благодарен, и за это называю ее Всегда Правой.
 
Спустя время, когда боль разлуки с острыми ощущениями вновь дала о себе знать, я решил взяться за более серьезную литературу, которая могла бы подстегнуть меня к ощущениям более ярким и, не убоюсь этого слова, "поэтичным". Потому что литературное шрамирование, как показывает опыт, - это телесная поэзия, идущая прямиком из центра души в центр мозга, а далее - судорогой по всему цепенеющему телу. Кто-то назовет это извращением, кто-то патологической аддикцией, а кто-то то и вовсе - мазохизмом. Что ж, вполне возможно... Однако разве не мазохизм - добровольно жить в обществе, которое ежедневно наносит тебе невосполнимые увечья, пусть не физического, но душевного свойства.
 
"К черту инструкции! - кричал я сам себе в ухо, - Надо выйти на улицы и почитать, как выражается глас народа в публичных местах - скажем, на стенах и заборах". И ненадолго увлекся поэзией улиц, что бесстыдно кричит изо всех щелей потресканного асфальта светом фонарных столбов. Это были и стишки, и просьбы, и признания, и крики несогласия, и пожелания, ищущие откровения с окровлением. Особенно захватывающими были рекламные слоганы на транспорте - вот где был накал поэзии высшей пробы, надменно восхваляющий вместе с товаром саму себя. А точнее - ее безвестного криэйтора. Подозреваю, что именно по этой причине процент суицидников среди рекламных творцов должен быть рекордным. После стоматологов, конечно.
 
Ну, вскрылся еще раз. Потом еще раз, и еще раз... да так приноровился, что уже начинало нравиться. Вошел, так сказать, во вкус. И хорошо, что все получалось легко и без чернушной достоевщины. У меня была даже своя техника, которую я назвал просто и остроумно: "Джаз души". Потому что желание вскрыться возникало порой так спонтанно, что на самом ровном месте, без каких-либо причин. Если раньше мне нужен был волнующий душу мотив, который мог бы вдохновить и подтолкнуть меня на проведение ритуала багровой бани, то теперь джазовая импровизация происходила независимо от событий моей жизни. Положительных или отрицательных. Обладая ярко выраженными человеконенавистническими и садисткими качествами, я позиционировал и пропускал их через себя, нанося мощные кровавые увечья своему телу, которое, казалось, только и ждало и просило сладкого момента экзекуции. Шрамы меня не напрягали, а даже давали почву для размышлений о бренности и ничтожности человеческого духа без испытания себя на прочность подобными упражнениями.
 
Потом была циркулярная пила, ножницы, стекло, консервный нож, бумага, хлеборезка, кусторез, травокос, степлер, лобзик, кусачки, пассатижи... я вскрывался самым прозаичным инструментом, который внезапно мог оказаться под рукой. И, стоит отметить, всегда успешно!
 
Однажды, гуляя по воздуху, я забрел в скобяную лавку. По-моему, за хлебом. Спросил у продавщицы, лицом похожей на булочку с изюмом, белого хлеба. Обычного хлеба. Возможно, даже свежего. В общем, тот самый хлеб, который продают тем, кто приходит купить обычного хлеба. Она разочарованно хлопнула ресницами, хлопнула рюмку спирта и, потупив взгляд, вполне серьезно заметила, что сегодня хлеб не завозили. И вчера тоже. И вообще никогда. Затем тяжело всхлипнула, достала хлеборезный нож и, орудуя им, как смычком для скрипки, начала судорожно кромсать свою руку. При этом мне показалось, что она искала в себе Хлебникова. Я сказал ей, что не надо так волноваться, что дело это серьезное, и делать его надо спокойно и уверенно. А затем, взяв ее нож, показал на себе, как нужно. После недолгих упражнений она поблагодарила меня и продолжила вскрытие, а я торжественно пошел искать винную лавку, в которой подают вино тем, кто пришел выпить точно не молока.
 
Зайдя в винный погребок, я увидел людей, которые там были и пили. По-моему, вино или что-то покрепче. "Ну да, - подумал я, - Не пивом единым жив человек" - и тоже присел за столик для поиска истин.
 
В углу неподалеку сидели три молоденькие эмансипе и заговорщицки обсуждали Харьюки Мураками и то, как близко каждому русскому его японское имя. Кажется, одна из них упоминала овцу, прилетевшую со второй луны, внутри которой живет некий народец, именуемый литтл пипл. На столике у девушек красовалась бутылка сакэ марки "XXL - Хмурокамовка Xtra Lux", которую они неторопливо подливали в огонь своей ориентянской дискуссии. Тут же рассветными лучами восточного солнца полыхали столь любимые Мураками интимные части тела: гордые японские подмышки и прочие лобковые треугольники, поэтому я чуть было не спросил у их поклонниц: А где, простите, у овец обычно находятся подмышки? Наверное, они ответили бы, что я еще не открыл в себе настоящего японского колориста, как и всей поэтической мудрости восточного силлогизма... После чего, скорее всего, устроили бы дружескую сеппуку в честь своего хмурого мастера пера и меча.
 
За столом поодаль сидел силуэтно неповторимый Нос майора Ковалева в компании шинели Акакия Акакиевича. Они дерзко нахлобучивались старосветской Гоголевкой, контрафактно провозимой прямо из под Диканьки. Нос пил ее через нос, а Шинель просто заливала за воротник. От выпитого у Шинели неприлично сильно развязался хлястик, а Нос тяжело сопел и сонно клевал носом. Шинель жаловалась Носу, что от нее убежал переписчик Башмачкин, а Нос шумно вздыхал о потере статского советника Ковалева. Эти двое, - подумал я, - лучше всех вскрыли своих персонажей. Стопроцентная идентификация.
 
Тем временем, немного подумав, я заказал старого доброго Камю, пару раз по сто. После пятой по сто, я заключил, что все это неслучайно: "По-сто-ронний" Камю был уже не таким посторонним, а почти главным стержнем моего внутреннего мира, и сколько его ни вскрывай, он всегда был и будет жить во мне своей потусторонней судьбой.