Апрель, всё-таки, - лучшее русское время. Тепло, после недавних ещё холодов, кажется особенно радостным. А вокруг так пусто без зелени, что она, зелень та самая, не отвлекает от абсолютно прозрачного воздуха, который так чист, что его даже не замечаешь. Это как здоровье: когда у тебя не болит, нигде, никогда, - это кажется нормальным состоянием. Вот таков и апрельский «воздушный вакуум». И эмалевая чистота небес, на фоне которых голые ещё ветви дерев кажутся венами человеческими, лишь подтверждает это. И кажется, что вас только двое в мире: ты и твоя радость от того, что мир этот, который вокруг тебя сейчас, есть.
Наверное, в апреле даже рьяные богоборцы и атеисты склоняются к версии о божественном происхождении мира, ибо не может такая красота сама по себе возникнуть, без чьего-либо замысла.
Вот так хорошо было и сегодня, с самого утра прямо, как только открылись глаза и увидели божественное великолепие света, всюду проникающего.
А он сидит, надувшись, и выглядит мрачнее октябрьской тучи, которая, вдруг, готова пасть на голову всему миру снегом, холодным и неласковым.
Он – это Лёвка. А Лёвка – это мой внук. Пришёл в нашу с его бабушкой комнату, сел, сунул руки под мышки и сидит, никуда не глядя даже, а так просто, аккомодировав глаза в минус бесконечность. Но сопит по-актёрски неубедительно. Это чтобы привлечь моё внимание и чтобы я поскорей проснулся.
Дело, видно, серьёзное, ибо не стал доверять его бабушке, которая уже давно встала и хлопочет на кухне над завтраком для нас троих. Это не значит, что Лёвка сирота или его родителей мы держим в чёрном теле и морим голодом. Просто им же на работу, потому и встают ни свет ни заря, а мы, пенсионеры и дошкольники, можем себе позволить. Мы-то с бабушкой – до смерти теперь «позволять будем», а Лёвке ещё год остался. До школы. И начнутся тогда наши с бабушкой «дуэтные завтраки», ибо для троих младших «членов нашего семейного коллектива» - «трудовые будни – праздники...»
Ну, так это ещё только когда будет! А пока сидит свет наших с бабкой очей рядом с моим изголовьем и еле-еле удерживается от того, чтобы не начать меня будить. Слава Богу, что я сам это прочувствовал и размежил веки. Секунды хватает на то, чтобы оценить весь трагизм ситуации, а потому, даже не пожелав внуку доброго утра, спрашиваю:
- Что, мой родной, случилось? Почему почти былинная кручина сковала твоё прелестное личико?
Когда-то я преподавал русский язык и литературу, а потому позволяю себе до сих пор употреблять в речи высокопарные старомодные выражения, к чему мой младший отпрыск, впрочем, как и все остальные в семье, уже привыкли.
Лёвка набирает полную грудь воздуха и начинает страстный монолог, пронизанный высокой одухотворённостью и идеями гуманизма:
- Да мама эта! Прямо вообще не могу с нею в последнее время не только разговаривать, но даже и жить-то рядом!..
- Подожди! «Обидно, барин, шутите». Ведь мать ваша и мне несколько сродни – дочь, всё же. А дочь свою я обижать никому не позволю.
- Да я, дедуня, и не обижаю совсем, а просто говорю как оно есть на самом деле. Она, знаешь, чё? Подошла ко мне утром целовать перед работой, а я уже и не сплю совсем, а жду просто, когда она подойдёт, чтобы сказать ей…
И замолчал, и снова ушёл в кокон собственных чувств и измышлений.
Тогда я уже не выдерживаю:
- Ну, так что же ты намерен был ей сказать?
Лёвка уже давно внутренне ушёл в сторону от красной нити своего повествования, а потому и спрашивает:
- Кому ей-то?.. А-а-а… Маме-е-е-е… Я хотел ей сказать, что сегодня мы с тобой уедем от них в Африку, чтобы спасать там несчастных носорогов, которых и так мало осталось, а они всё убивают их и убивают. Кто «они», спрашиваешь? Да браконьеры эти самые со всех концов света. Понаехали туда, будто дома им убивать некого. А знаешь, почему именно носорогов? Потому что они дураки. Нет, не носороги, конечно, а браконьеры! Они думают, что рог у носорога – это кость, а это у него как волосы или как ногти. Выросло просто для красоты. А они убивают и рог потом отпиливают, чтобы из него всякие там лекарства для стариков делать. Как будто старость вылечить можно! Нельзя же? Вот и носорогов убивать нельзя, потому что они тоже хотят стать старыми и увидеть своих носорожьих внуков…
- Глубоко копаешь, - говорю я своему внуку, проникшись сочувствием к не успевшим постареть носорогам. – Однако, насколько я помню, мы с тобою о побеге в Африку вчера не договаривались.
- Ну и что, что не договаривались! – вскипает мой благородный потомок. – Просто я подумал: а кого я могу взять с собой в Африку, кроме деда? Только он и согласится!
Почему «только он» я уточнять не стал: или как самый близкий, или как чокнутый. Но хотелось бы надеяться на первое.
Опять задаю вопрос:
- Так что же на это ответила тебе твоя родительница?..
- Она мне сказала, что вот только Гретты Тумберг нам в семье не доставало! А потом начала говорить, что вот любить всех многие могут, а ближних – единицы. Говорит мне, что я совершенно не подумал о них с папой, как они будут тут бояться, что проклятые браконьеры пристрелят нас с тобой вместо носорогов. Совсем забыл, что ты у бабушки один и «незабвенный» (прямо так и сказала!), и она будет скорбеть в разлуке с тобой. А потом вернулась из прихожей, куда уже ушла, села со мною рядом на кровать и говорит: «Знаешь, Лёвушка, сынок мой дорогой! А давай так: мы с папой будем работать и работать не покладая рук. Накопим денежек и все вместе поедем, всей, прямо, семьёй, носорогов спасать. А что? Вы с дедом будете браконьеров выслеживать и связывать им руки. Мы с папой будем разъяснять им, что так делать нельзя. Долго разъяснять будем, пока они не поймут».
- Я ей тогда говорю: «А баушка – что?» «В смысле – что?» - мама мне отвечает. «Ну, - говорю, - она-то что будет с нами в Африке делать?» «Как это – что! – мама говорит. – Что и здесь: готовить нам еду и перевязывать всем нам раны, которые случатся у каждого из нас в нашей нелёгкой борьбе».
- Чё, прям, дед, правда раны?
- Поверь мне, я дал своей дочери приличное образование. И если она говорит что-нибудь, то за свои слова отвечает.
- А без ран никак?..
Поникает головою внук мой, а потом вскидывает её снова и продолжает:
- Ну и ладно! Ну и пусь!!. Потерпим. Ты же не плакал, помнишь, когда я тебе на ногу стул уронил. Только я плакал, потому что мне тебя жалко было…
Я перевожу глаза на окно, а там просто изнемогает от нежности апрель. Да такой синий, да такой прозрачный, словно его и нет вовсе…
