Монстр

объясняет Ламия.
Такого со мной не было. Я расставалась с детьми, если их сны становились очень мрачными, поддаваясь моему влиянию, или если дети взрослели и их сны выцветали сами собой, отягощённые раздумьями и тревогами. Но от смерти?
–Ей же семь! – я не сдерживаюсь. Не знаю, кем я была в жизни, но, видимо, натура моя держалась с большим трудом в холодности рассудка.
–Умирают и младше, – Ламия равнодушна, – особенно, если твой отец должен много денег не тем людям. Забери всё, что сможешь из последнего её сна и закроем дело.
Я мрачна. Моя полутёмная фигура – ничто в мире людей, ничто и в мире посмертия, но почему же мне так плохо? Почему я так не хочу сдаваться и почему не хочу мириться?
Но что я могу? Судьбу пишу не я. И исправлять не мне. Служить силе, любой силе – это всегда тяжесть невидимых камней в груди. Пусть даже в мёртвой.
***
Лина спит – я точно знаю. Не так глубоко как спалось ей ещё недавно, но крепко. Сегодня день относительно тихий – папа почему-то подозрительно счастлив и спокоен, а мама, хоть и поглядывает на него с подозрением, предъявить не может, не попался. Но подозрениями по телефону с подругой поделилась:
–Отыгрываться бы не вздумал только… да знаю, Джен, всё знаю, но веришь в человека. Не всегда ж таким был.
Словом, мирный вечер. Лине слушать разговор матери по телефону надоело, она тихонько к себе скользнула, да за книжку, всё интереснее, чем думать, чем слушать. А там и вечер, и молоко, и печенье вдруг, и мама даже слегка улыбнулась:
–Ничего, всё наладится ещё.
–А разве что-то не так? – Лина не глупая, ей семь лет, она знает, что иногда надо соврать и притвориться что ничгео не понимаешь.
Мама улыбается:
–Всё так, всё хорошо.
И про себя мама осталась довольна – ничего, ребёнок если ничего не знает, то всё ещё не так плохо. Всё обойдётся, наладится – уверенность у неё такая прямо с утра появилась, а к вечеру окрепла.
Лина спит и не слышит, как шорохи будят тишину в коридоре. И от уверенности нет следа.
–Ты что…ты опять? – женский голос срывается от гнева и страха, возмущения и отвращения. – да как ты мог? Чем думал? Ты хоть чем-то думал? У тебя дочь!
–Я отыграюсь! – мужской голос уже не возмущается. Его потрясывает, а в тоне фальшивая бодрость. Знает голос, кому недавно проигрался, да тайком от жены, а сегодня хотел поправить всё, верил ведь в то, что сможет, уверенность у него была такая, а оно вон как…
Мамины слёзы Лина уже слышит в полусне. Мне бы встать из-под кровати, распрямить исстрадавшееся без движения тело, да без промедлений осушить последние её крупицы радости, да уйти.
А я чего? А я лежу, жду неизбежного или погоды у моря – сама не знаю. Только вот лежу и тело моё подрагивает. Но не от недостатка движения уже, а от какой-то глубокой, внутренней дрожи.
Звонок в дверь…
Как страшно звучит звонок в ночной тишине. Разрывает, режет, и кто выдумал делать такой противный звук у звонков? Даже мои уши сворачивает, а они ведь мёртвые уже.
Лина не спит. Лина лежит в постели. Ну молодец, Махлат. Дождалась пробуждения. Будет тебе пустой отчёт, будет. Ламия ехидствовать станет, скажет, что ты бездарна и даже с атким простым делом справиться не сумела. Вот только почему-то плевала я. нет, может это я сейчас такая смелая и плюющая, земное во мне отзывается – хоть не помню я кем была, а всё же была ведь  кем-то? Вот и нервничаю. И дурею.
А перед Ламией встану, так и потеряюсь.
Уходить бы надо. И гори оно всё!  Да, уходить.
–Я вызову полицию. Что вы себе…– поздно. Визг оглушает меня круче дверного звонка. Но страшит меня не это, а то, что тело моё, исстрадавшееся по движению, уже распрямляется и одним усилием выползает из под кровати. Я даже подумать не успеваю. В коридоре красноречивый грохот, Лина замерла на краешке постели, бедное дитя, ну куда тебе в этот мир?
За дверью её детской плещет вода. Ванная. Что ж, вода приглушает и крики, и звуки – это хорошо. Плохо то, что комната Лины рядом с ванной и сейчас незваные гости заметят эту дверь, и войдут. А значит медлить нельзя.
Я рывком поднимаюсь с пола. Полутёмная фигура – до смешного слабая во всех мирах, что я могу? Только нарушить закон и сломать написанное. И хотя где-то в глубине моей сути голос разума орёт мне, что я должна остановиться, я не слушаю.
Это земное во мне.
Лина сидит спиной к этой стороне кровати, ждёт неизбежного, ждёт молча, в глазах слёзы, губы закушены до крови. Она краем глаза замечает движение позади себя, но поздно, я уже тащу её к себе под кровать.
Я до смешного слабая для взрослых людей, но справиться с ребёнком я ещё могу. Ну, пока Ламия меня за мои подвиги в Ничто не скинет, конечно.
Лина царапается и отбивается, вот только суть моя полупрозрачная и я легко не замечаю этого. Только под кроватью она замирает и даже прижимается. Тут страшно. Из-под кровати мир не кажется таким понятным и простым.
Полоска света из коридора мрачнеет – кто-то у дверей. Рывком тянет её на себя.
–Увидят, увидят…– шепчет Лина. Ей страшно и я чувствую, как бьётся её живое сердце под тонкой пижамкой и жалкой людской плотью.
Ага, увидят, как же. жди! Люди вообще ничего не видят.
Я прикрываю Лину своим телом. Оно полутёмное-полупрозрачное, но оно не из мира живых. Поэтому Лина проваливается в мою пустоту и растворяется, скрытая от людей.
–Никого, – они заглядывают в шкафы и под стол, переворачивают кровать, но не видят. Я лежу посреди комнаты – скрюченная и жалкая, но скрытая надёжно темнотой. Она, конечно, меня столкнёт в Ничто, за всё, что я сделала, но это не поможет сейчас людям увидеть меня и Лину, которую я прикрыла, сама поражаясь своей дурости.
Спасти человека – величайшая глупость.
Спасти человека, которому написано было сегодня умереть – уже не глупость. А дурость и бунт.
Мне конец, но Лина не умрёт сегодня. Может быть завтра, а может через год, пока ей сплетут новую судьбу. Но не умрёт. А я…
Справедливости ради, в Ничто есть своя прелесть. Там нет зла, страха, скорби. Там абсолютная серость без времени и пространства. Может быть. Ничто – это как покой? Не знаю, но скоро спрошу.
–Ты монстр, да? – они уходят, а Лина, слитая со мной единой силой, никак не желает от меня отлипнуть. – Подкроватный монстр?
–Ага, – отзываюсь я мрачно, – и подкроватный, и закроватный, и тумбочковый…какой хочешь.
Она не плачет. Она горюет без слёз и это куда страшнее. Её детское лицо чернеет от горя. Соседи уже вызвали полицию, она уже во дворе, и сейчас всё для Лины закончится. Негодяев в квартире давно уже нет, забрали что могли, не нашли ребёнка – не такая уж большая беда для них. Матери и отца у Лины больше нет, и она это знает, потому и жмётся ко мне. Но и это надо заканчивать.
–Мне пора, девочка, – я отделяю её от себя, открываю миру, – не хочу тебя пугать, но тебе всё равно едва ли поверят, если ты расскажешь про меня. Скажи лучше, что спряталась. Хотя… ты ещё ребенок. Детям можно говорить про монстров.
–Монстры ушли, – качает головой Лина. В её лице некрасивые заломы невыплаканного горя.
Ох, прости меня, девочка. Не знаю, что я сделала. Сама от себя не ожидала. Но заплачу в счёт. Ты поживи…попробуй пожить.
–Как тебя зовут? – спрашивает Лина. Полиция поднимается на этаж. Но я не спешу.
–Никак меня не зовут, – лгу я. У нас имя – предупреждение. Не надо маленькой девочке знать его. – Мне пора, Лина. Прощай.
Она вздрагивает от моего «прощай», но полиция уже в квартире и Лина не успевает подумать о значении страшного слова «прощай», а я уже таю, проваливаясь в гневную Тьму.
***
Ламия смотрит так, что я хочу уползти куда-нибудь в пески пустыни и никогда не попадаться ей на глаза.
–Не извиняюсь, – признаю я, опускаю голову, – знаю, что виновата, но не извиняюсь. Нельзя так. Она ещё не жила.
–Чего ж вы тогда по хосписам не плачете? По онкодиспансерам? – интересуется Ламия. Её голос трясёт от гнева. – Развелись, жалостливые! Думаешь, планы составляют дураки? Думаешь, ты умнее всех?
–Будь я умнее всех, я бы здесь не стояла! – огрызаюсь я. Уже поздно. Мне всё равно не прожить долго в посмертии, а так хоть что-то напоследок скажу. Успокою нервы души оголённой.
–Самодеятельность! – шипит Ламия, – поганая самодеятельность. В мире ничего не случается просто так. В мире никто не умирает и не рождается просто так. Вмешиваться в планы, недоступные тебе, мятежно и нелепо.
–Отправьте меня в Ничто, но не разводите вот этого вот…– прошу я. Я с удивлением только сейчас понимаю как устала. От Ламии, от гонки за процентной выработкой силы, от Темноты, которая не может назвать меня по имени просто так – только в качестве угрозы.
Ламия качает головой:
–Ты и в самом деле неплохо работаешь, жаль твою глупость. Есть ещё выход. Я пока не подавала доклад. Но, знаешь, его можно подать по-разному. Например, если девочки не станет…
–Как это не станет?
–Ну как всегда. Просто, если она исчезнет, если в Ничто не тебя, а её затолкать, то никто ничего и не заметит. И забудем.
Не меня Ламия спасает, а себя. Я хорошо добываю показатели, видимо, этого она и боится. Меня наказать – потерять счёт себе.
–Я не для того её спасала, чтобы сейчас…– меня мутит, но Ламия перебивает меня:
–Ну что тебе это? давай договариваться?
Темнота любит договариваться. Она всегда ищет чем уязвить и как выкрутиться. Что ж, иногда это даже к лучшему.
–Подумай, – уговаривает она, – всё равно эта девчонка долго не проживёт. Не просто так она была и внесена в список смерти. Ну так к чему нам с тобой воевать и спорить? Ну подумай, Махлат!
Я думаю. Я долго думаю, прежде чем ответить, прислушиваюсь к внутренней тьме. Та уже знает, что я скажу, вперёд меня знает. Мы, помнящие жизнь, так предсказуемы!