И только надпись: В е р о н и к а

             

Если вы живёте в середине России, именно живёте, а не бываете здесь наездами, иногда, то сразу поймёте, о чём я. Если приезжаете, особенно издалека, то сразу – в Москву, конечно! Как чеховские, прямо,  сёстры!! А та-а-а-м…
ГУМ, ЦУМ, Пассаж. Ну и Красная площадь, конечно,  и ВДНХ.
А вот если насмотрелись уже на всю эту «столичную красоту», то с тихой какой-то радостью  бываете за городом. В любое время года. Зимой, например. Когда едешь себе, едешь по хорошей дороге, а потом остановишься где-нибудь, ну, так просто, чтобы ноги размять, глянешь вокруг, а та-а-а-м…
Снег лежит. И не очень белый, а так, серенький какой-то. И не потому что грязный, а просто зимой у нас небо почти каждый день серое, тяжёлое, потому и низко-низко к земле прижалось. Вот оно, небо это серое,  и отражается в снегу, делает и его похожим на перевёрнутое небо.
А в этом «небе» люди тоже живут, не только в Москве. Разные, конечно. Бывают и яркие, красивые прямо очень, на рыбок диковинных из аквариума похожие. Они где-то там вверху плавают. Думают, наверное, что на настоящее небо запрыгнули и там как-то притулились. С Богом прям рядом.
А вот Вероника жила на земле, вся зимою и серым снегом окружённая.
А летом… летом зеленью. Такой же неяркой, как снег наш зимой. Хоть и зелёной-презелёной, прямо очень. Иногда думала она, глядя вокруг, что если бы какой-нибудь негр из пустыни оказался в наших местах, он бы, скорее всего,  умер от восхищения. Это потому, что для него и летом нашим всё равно холодно, а значит – «зима», по-ихнему, по-негритянскому. Только зелёная зима, которая прямо захлёбывается сама собою, своим обилием и роскошным простором.
Вероника такая же была, как зима наша и лето. Если на неё кто-нибудь смотрел, она глаза сразу опускала, потому что стесняться начинала прямо сразу. А стеснялась потому, что некрасивая была. Мать ей в детстве ещё говорила: «Дочк, ты в нашу родню вся: дурноляпенькая  у меня получилася. Ну, ничё! И на наш товар купец найдётся!..» При этом мать кому-то грозила кулаком. И этот самый «кто-то», наверное, жил там, где наш снег отражается и становится серым небом, в которое все мы бережно укутаны. С детства с самого.
Вероника вот тоже «серенькая» вся была. Как воробушек. Волосы на голове – серые прям, а не русые, хоть и густые и длинные, в две косы заплетённые. Надо бы – в три, потому как волос много было, в две с трудом умещалися. Но три же у нас никто не носит, не бусурмане же мы распоследние из какой-нибудь Африки, где и не растёт-то ничего, прости, Господи.
И брови, дугами причудливо выгнутые, - серые то ж самое. И глаза с ресницами длинными – ага, догадались вы уже наверняка, такого же цвета.
А всё, что ниже головы у Вероники выросло, было какое-то несуразное, хоть и не серое. Зато – тощее да длинное. А руки прям не руками  были, а ручищами, огроменными  да широкими. Как у мужика здоровенного.
Зато всё делать могли руки эти самые. И в огороде копали и выкапывали, и за скотиной ходили и скотину ту обихаживали, словно родню самую близкую. За что скотина от всей души Веронике и семье её  платила: приплодом щедрым и молоком – мясом - яйцами, да и шерстью тоже.
Чё спросили у меня вы? Какая семья у Вероники была?  Да девок, семь штук аж. И все такие же как мать – «дурноляпенькие». И работящие такие же. Ну, как мать, тоись. Тока пока ни одна не замужем. Старшей двадцать скоро, а малой самой – год. И тоже скоро.
А много так потому, что муж у Вероники хороший очень. Только больной сильно. Сидит себе дома у окошечка и курит всё. И за семейством своим, которое «бабьим царством» называл, наблюдает.

… Когда умерла Вероника («надорвалася вся»,-  соседи говорили), они-то, соседи, значит, только его и разглядели как следаваит. На похоронах, значит. Был он рыж, как сытый деревенский кот, всё время на печи лежавший. На голову, наверно, Вероники поменее и согнут какой-то старой болезнью. А старой потому, что разница у него с усопшей годочков в двадцать пять была. Не меньше. Все так говорили.
Сидел он рядом с могилкой на самодельной скамеечке, которую когда-то, чтоб корову доить, Вероника сама и сочинила здесь же, в сарайке прямо. А сейчас девки, значит, дочери «папочке» принесли. «Папочкой» называть его мать велела. Всю жизнь так и был - «папочкой». А сама Вероника – просто «матерью» для них, значит, была. Так и на кресте могильном было написано: «Веронике, матери и супруге». И даже годов сколько прожила, написано не было, потому что, когда родилась,  никто не знал, а паспорт она давно потеряла.
Потому и хоронили в саду,  у забора, а не на кладбище…