Если бы вы только слышали, как он матерится!..
Я, человек немолодой и вполне даже свободно владеющий инфернальной лексикой, цепенел, погружался в анабиоз, когда слышал, как он это делает. В одной фразе умудрялся он упомянуть и мать и отца воображаемого противника, присовокупив ещё каких-то там родственников. Нормативная часть языка была представлена в его речах гораздо скромнее. Но слушать это было вовсе не противно. Это было как-то негрязно, а в сочетании с внешним его обликом даже симпатично.
Но – по порядку. Звали его «Серый». Так он сам мне представился, когда, знакомясь, протянул мне для пожатия свою маленькую, но по-рабочему шершавую руку. А был он соседом моего сына по даче.
Точнее – не так. Сын купил дом в деревне, рассчитывая превратить его со временем в «загородную виллу», чтобы в тихие минуты счастья (а он был уверен, как все не очень старые люди, что счастье – обязательная часть жизни человеческой!) погружаться в великолепие жизни на пленэре.
И вот когда он впервые привёз нас с женой в свои угодья, Серый пришёл с нами знакомиться. С женою моей он был сдержан и даже не матерился. Видно было, что он её стесняется. Но вот когда мы оставались с ним где-нибудь в теньке один на один, то, в знак особого доверия, он позволял себе не подбирать выражения. И сразу предупредил меня, чтобы я замечаний ему по этому поводу не делал, ибо, в таком случае, «дружбы у нас не получится».
Серый был мне необычайно приятен, тем более что сын уже рассказал мне его историю. И потому условия его я принял.
Был он белобрыс той самой русской нашей белобрысостью, когда не только серо-жёлтые волосы, но и реденькие бесформенные брови, и пушок на щеках одного цвета. Глаза, серые и большие под набрякшими монголоидными веками, на мир смотрели спокойно и внимательно, ни от кого не ожидая подвоха. Нос – был, но переносица (пока что!) не выросла, ибо было Серому восемь лет от роду.
А история его вот какова…
Жили они вдвоём с отцом в соседнем доме и держали небольшой огород и козла Нюру. Дело в том, что, когда брали козлёнка, то почему-то решили, что это – коза. Потому и Нюра. Когда животное выросло и определилось с полом, имя менять было уже поздно.
Матери у Серого никогда не было. Ну, то есть, была, конечно, иначе как бы он на свет-то появился. Но, родив его, через сутки она сбежала из роддома куда-то, потому что дома, там, где проживал отец Серого и она сама до недавнего времени, так и не появилась. Никогда больше.
Уж не знает никто, - почему…
В положенное время отец забрал Серого из роддома и принёс в отчий дом. Помогать с младенцем ему взялась старуха-соседка, которая жила как раз в том доме, что теперь, после её смерти, по воле наследников, выгодно продавших деревенскую недвижимость, принадлежал моему сыну.
Отец Серого мужиком был тихим и обстоятельным, и самой большой дерзостью, на которую он в своей жизни решился, было имя козла – «Нюра». Так звали непутёвую мать Серого, сбежавшую от них обоих.
У самого Серого имени до полугода не было. Просто – «дитё». Однажды старуха-помощница спросила у отца, регистрировал ли он младенца. Тот ответил вопросом на вопрос: «А надо?»
Назавтра пошли втроём (старуха, отец и «дитё») в загс. Когда там спросили имя младенца, отец со старухой переглянулись, и та сказала: «Серьгей… Серьгей, стал быть, Иваныч…» Потом выяснилось, что так звали покойного мужа помощницы. В графе «мать» поставили прочерк (отец на том настоял).
Когда шли назад домой из загса, дождь обрушился на них прямо стеной. Отец кутал Серого в младенческое одеяльце и прикрывал личико его собою, чтобы дождём не исхлестало. Младенец не плакал, а когда уже почти подошли к дому, улыбнулся отцу беззубыми дёснами и сказал: «Апык…» Икнул, наверное, просто.
Когда старуха-помощница умерла, Серый был уже «взрослым мужиком» и осенью собирался в школу. Отец ходил на работу (работал он в тракторной мастерской, потому как никто лучше него в деревне в тракторах не разбирался), а весь дом был на Сером. Он и убирал, и еду готовил. Правда, когда отец в перерыв забегал домой, то успевал и поесть сынову стряпню, и помочь тому в огороде. Вечером они, опять же – вместе, тоже чего-то там по хозяйству ковыряли.
Учился Серый честно и хорошо, но в общественной работе, как говорила учительница, «проявлял пассивность», потому что после школы пулей домой летел, там сразу все-превсе уроки делал, а только потом ел и занимался хозяйством.
Когда я спросил своего нового приятеля, как они с отцом проводят вечера, тот сказал, что, если рано по хозяйству управятся, то – телевизор. Но перед сном отец обязательно к нему «полежать» приходит. Ляжет рядом, «с краюшку», в потолок уставится и говорит: «Ну, рассказывай…» И Серый ему рассказывает, как день в школе прошёл, чего проходили, чего на чтении читали. Особенно отцу про Филипка понравилась, как тот в школу ходил.
А однажды Серый его попросил: «Расскажи, бать, про маму нашу…»
А за окном как начался дождь, как застучал и по крыше, и по стенам, и по деревьям. И уже не понятно было, дождь ли это шумит или отцов голос, спит ли Серый или не очень…
… Только с тех пор знал Серый, что мама его на птицу похожа, которая вьёт гнездо в норке над обрывом и, когда вылететь на волю хочет, просто бросается вниз, а крылья сами её поднимают, и она летит. А куда – сама не ведает. И глаза у неё огромные такие, а крылья длинные и узкие, чтобы легче было воздух резать…
Когда он мне рассказал это, я помню, что прошептал: «Красивая она у тебя, мама твоя…»
В благодарность за доброе слово о его маме он мне тоже «хорошее сделал», сказал: «У тебя мальчишка тоже ничего получился…»
Это он про моего сорокалетнего сына… Спасибо тебе, Серый…
|