Май в этот раз похож был на старого сурового солдата, у которого брови-тучи почти всегда сдвинуты неприветливо, а из-под прокуренных серо-жёлтых усов иногда-иногда только засветится вдруг улыбка-солнышко и тут же снова пропадёт.
Но, несмотря на такую вот неласковость, жить земля продолжала. Газоны застелила зелёным шёлком свежей травы, которую тут же щедро простегала жёлтыми пуговицами одуванчиком. Яблони-дички (потому что дурочки и стеснительные), хотя бы одна из которых есть в каждом дворе, в благодарность людям, их терпящим и не вырубающим уже столько лет, щедро облились мелким пенным белоцветьем, на речной жемчуг северный похожим (такой же малюсенький и корявый цветочек у них), чтобы хотя бы коротко, раз в год, в мае, людей, тех, что рядом живут, порадовать. И невдомёк им, наивным, что душу-то русскую яблоки во вторую очередь греют. А в первую - кра-со-та… Вот, мужики, вспомните, когда вы наконец согласились дачу брать, что вам первое жена о планах своих сказала? А? Ну, вспомнили?..
Не про то, что домик небольшой выстроить нужно, а под ним гараж, и чтоб погреб был. Про укропчик и картошку сказала. Но во второй уже раз. Перво-наперво было: «А я, Вань (Сень, Серёж, Митюшка – тут уж кому из нас как повезёт!) цветы вокруг раз-ве-ду…» И мечтательно так наша самая главная женщина глаза закрывала и уже видела те цветы перед собою.
Мы же «сурово» хмуримся: «Да погоди ты – цветы! Сперва дом поставить нужно, а под ним гараж…»
- Нет, - перебивает она.- Цветы сначала…
И наши с вами сердца от этих слов потеплеют: вот старая она у нас, толстая, крикливая!.. А про цветы не забыла…
А она и забыла уже, потому что когда говорила это, то за плечи, рядом сидя, обняла. И тут-то и увидала, что на рубашке пуговицы одной нет. Сразу же всполошилась вся, заойкала, заквохтала:
- И ходишь ты у меня, Вань (Сень, Серёж, Митюш), как оборванец, будто у тебя и жены-то нет. Снимай рубаху! Я, дура старая, враз пуговку-то да и пришью. А то от людей прям стыдно!..
Эт всё Иван-то Фёдрыч вспоминал, сидя перед стопкою водки, покрытой кусочком чёрного (нашего, опять же!) хлебушка. За натюрмортом этим траурным, так хорошо каждому нашему человеку знакомым, её фотография с чёрной полоской через правый нижний уголок. А она там, Анна его Григорьевна, разулыбалась вся. Это потому что карточку как раз в тот год сделали, когда она наконец-то цветы рядом с домиком посадила.
- Это ж сколько лет тому назад? Двадцать пять?.. Нет… Тридцать два уже. От время летит…
Это Иван Фёдорович так старается сам себя отвлечь, о хорошем думать, потому что про Аню вспоминать – не-вы-но-си-мо как тяжело и страшно. Что ж получается? Они, что ли, теперь никогда больше не увидятся, или – что? А жить тогда зачем? И как? Она, наверное, там, у Бога за пазухой, его поди ждёт не дождётся, а он тут вот замешкался. С похоронами этими, да и вообще… А тут ещё дача эта.
Теперь-то там одному ему тяжеловато будет, … наверное… Да и за Аннушкиными цветами он ведь так хорошо ухаживать-то не сможет.
Опять робко берёт себя в руки Иван. А, с другой стороны, зачем она, дача эта самая, ему одному-то? Или, может, у сына спросить? Будут ли они вдвоём с женою за бабкиным наследством ходить? Её, ну, в смысле, сынову жену, тоже Нюрочкой зовут.
И улыбается от этого Иван, значит, Фёдрыч и внучку Аннушку вспоминает. И шире ещё улыбаться начинает, потому что она – ну прям вылитая баушка. Тока молоденькая, как яблоневый цвет, ещё. Но это – пока. Оглянуться не успеешь, как и замуж…
… Додумать про внучкино замужество Иван Фёдорович не успел, потому что в комнату вошла Нюрочка, значит, Серёжина жена – эт ихнего с Анной сыночка так зовут.
Вошла, стал быть, руки о передник вытирает, а сама, прям с порога и говорит:
- Всё, пап, посуду всю я перемыла и по местам поставила. Мама мне показывала – куда что.
Потом присела рядом со свёкром на стул. Помолчала немножко, как и полагается. Потом опять заговорила:
- Хорошо помянули. Не стыдно будет от людей-то. Правда, пап?
И в глаза Ивану-то Фёдрычу заглядывает и за плечи, как жена раньше, обнимает. И так ему тепло от руки этой на шее стало, что аж прям… ну, опять про цветы около домика вспомнил. И от запаха их незабытого, наверное, в носу, вроде как, защекотало. Да так, что аж слёзы навернулись…
А Нюрочка сделала вид, что ничего и не заметила даже и в ухо деду прошептала:
- Пап, тут Серёжа с тобою всё поговорить хотел. Так я позову его? А то он стесняется, говорит, что рано. А какое рано-то! Сейчас дачи в самой цене: люди, он, картошку уже сажают. А летом цена упадёт, невыгодно продавать будет. Осенью – с урожаем чужим людЯм отдавать – жалко. Придётся до следующего года откладывать. А там – неизвестно чо будет. Может, опять санкции какие-нибудь введут, и у людей деньги кончатся. А нам с Серёжей и Анечкой они так нужны сейчас…
Иван Фёдорович до-о-олго так на Нюрочку поглядел, закурил, хоть при жене в доме никогда этого не делал, и к окну отошёл. Форточку открыл. Невестка же продолжала:
- И курите вы, папа, уж очень много… А это ведь всё тоже деньги…
Помолчала опять немножко, а потом молодым таким голосом человека, который очень доволен своею сообразительностью, и говорит:
- Я вот чо подумала, бать! А может, вы сами-то на дачу переберётесь? А чо, в самом-то деле? Она у нас тёплая. На зиму вам Серёжа машину дров привезёт. А квартиру эту мы и продадим не спеша. Поторгуемся ещё. Сталинки по-прежнему сейчас в цене. А у меня и риелторша знакомая есть.
И постарел май за окном. И, наконец, супиться перестал, а заплакал. Тёплым таким, крупным дождём, первым, кажется, в этом году. А яблонька-дичка в глубине двора машет и машет Ивану Фёдоровичу рукавами своими белыми. И головой качает. И жалеет старика…
|