Когда папа наш умер, мне было три, а маме двадцать восемь…
Как было, когда он был жив, я едва помню. Скорее остались не события, а воспоминания о чувствах, которые эти события вызывали. Хорошо было. А потом папа стал худеть (это я помню!), потом перестал ходить на работу…
Помню это я весьма смутно, ибо мама, когда папу хоронили, отдавала меня ночевать кому-то из знакомых, а утром приходила, чтобы отвести меня в детский сад, и я видел (это помню точно!), что лицо у неё было скорбное и опухшее от слёз. Я спрашивал, почему она плакала, а мама отвечал, что нет-нет, просто голова у неё болит.
И мы начали жить сами, без папы. Его я помню, словно бы вижу тень.
Запах его помню, колючую щетину на щеках и зубы (один из них был золотой). Мама сказала, что папа уехал в очередной раз в командировку (он часто ездил, потому что был геологом-буровиком), и я не очень даже и скучал. А когда, уже через несколько лет, узнал, что папы у меня давно нет (спасибо соседям-доброхотам: «безотцовщина» - какое-то длинное, рыхлое, неудобное и… канцелярское слово, помню больно тогда хлестнувшее) даже и не очень расстроился…
Замуж мама так больше и не вышла, а потому всю жизнь, вплоть до её смерти, мы жили вместе. И даже когда ей было восемьдесят восемь, а мне шестьдесят три, я чувствовал себя сыном - младшим в семье. И ещё – постоянное чувство вины, которое привила мне мама за долгие годы совместного жития.
Она никогда меня не хвалила, даже тогда, когда я сам собою гордился. Было, знаете ли, несколько микроскопических достижений, за которые сам к себе начинаешь относиться с симпатией.
Зато о недостатках и промахах говорила сразу же и жёстко.
А била она меня до седьмого, кажется, класса. Наверное, как любого ребёнка, было за что. Но сейчас я точно знаю: н е л ь з я б и т ь ч е л о в е к а никогда и ни за что, тем более, когда человек этот маленький. Но человеком в это время он быть не собирается ещё, а уже есть. Человек есть, а значит, и чувства в нём все человеческие уже есть. Помню, что маму в эти моменты я ненавидел. А потом – ничего, отпускало. Но где-то далеко-далеко в голове и сердце, кажется, обида эта и ненависть оставались. Сейчас уже не помню, за что била, но чувства те по-прежнему отчётливы.
Жениться? Так я и не женился, потому что девочки, которые в разное время мне нравились, а потом уже и взрослые, а ещё позднее – стареющие женщины, маме почему-либо не подходили. Постепенно они переставали нравиться и мне (мама была сильным человеком).
Друзья, которые в те или иные моменты жизни появлялись рядом со мною, тоже чем-то маму не привлекали, и она открыто мне об этом говорила.
Несколько лет назад так случилось, что в один из вечером (зимних, кажется) мы с нею долго-долго говорили о жизни вообще. И, говоря о чём-то очень для неё важном, мама сказала: «Нет, недовольна я своею старостью!..»
Вот тут меня, наверное, в первый раз в жизни и «понесло». Я орал, говорил что-то о собственной старости, которой суждено пройти в полном одиночестве. Она слушала меня, слушала, а потом сердито, как всегда, ответила: «Орать на меня не смей!..»
И я замолчал.
Больше к этому разговору мы не возвращались.
… Сегодня, после кладбища, я вернулся домой, по русскому обычаю налил стопку водки и накрыл её ломтиком чёрного хлеба. Поставил рядом с маминым фото, уголок которого был перечёркнут траурной ленточкой.
Сижу вот, один, пью водку и думаю: «Нет, недоволен я своею старостью…»
|